Погребали без священника. Часто крестился Акантов, плакала Наталья Петровна, недвижно, опустив глаза, стояла Татуша.
Могильщики быстро набрасывали землю на гроб. Все было кончено, Акантов шептал на ухо дочери:
– Это ужасно… Не дают покойнику покоя. Через три года его выкопают…
– Зачем? – поднимая на отца спокойные глаза, сказала Лиза.
– Чтобы дать место другому. Места в Париже очень дороги. Лиза вздохнула:
– В сущности, папа… Не все ли равно… Мертвому?.. По моему, лучше, гигиеничнее – сжигать.
– Помилуй, Лиза… А родным, близким?.. На могилку прийти?.. Посидеть, вспомнить, помолиться… Цветы посадить…
Лиза хотела сказать: «Вечного ничего нет, так не все ли равно?», но удержалась.
– Я, папа, пойду. Позову к нам Февралевых…
– Да, да, конечно…
– Ты, папа, с нами?
– Нет, куда же мне… Мне надо на завод. Я тут, в бистро, с доктором перекушу чего-нибудь…
Февралевы охотно приняли приглашение Лизы позавтракать вместе в Бийянкуре. Уж очень тяжело им было сейчас возвращаться в свой «hotel», на улицу Saint-Julien-le-pauvre…
VI
– Теперь, Егор Иванович, самое бы лучшее – самовар, – говорил, усаживаясь под зеленым навесом вьющихся растений, на железном стуле, доктор Баклагин. – Жарко-то как!.. По ихнему – сентябрь, по нашему – конец августа. Самовар, пускай, хотя и плохо чищеный, деревенский, но большой, полуведерный, тульский. В Петербурге такие на Большой Садовой продавали. Помните, может быть, уже там, за Сенною площадью, напротив Юсупова сада, был такой специальный магазин тульских изделий. Во втором этаже окна – и все самовары разных величин выставлены. От маленьких игрушек, куда и стакан не войдет, до громадных, на ведро. Ну, и ружья там стояли охотничьи: дробовики тульских наших мастеров-оружейников, что ухитрились аглицкую блоху, пляшущую с вариациями, – помните, в рассказе Лескова – подковать на все шесть ножек. Березовые и ореховые ложа полированные были у тех ружей; я, гимназистом, часами не мог оторвать глаз от них… На станциях железных дорог, помните, раньше какие самоварища были, золотом сияли, как в кривом зеркале, коверкали ваше лицо, аж страшно было посмотреть на свою рожу. Подойдешь, заглянешь, а лицо длинное-предлинное, как огурец, и глаза узко поставлены. Рожа, а не лицо. Потом уже все кипятильники пошли никелированные, на керосине или газе, – не тот вкус и стиль, и чай, как будто, стал керосином попахивать. Да и вид уже не тот… Deux café crême[39], – небрежно кинул Баклагин подошедшему к ним гарсону с зеленым передником. – Чаек не рискую тут спросить, и возиться будут долго, и бурду дадут, а не чай. Придется по заграничному, кофейком помянуть покойника… Да… Вот, жил человек, и умер, и нет ничего. Развязал вдову с дочерью. Вы, Егор Иванович, обстоятельства-то его кончины знаете?
– Да, мне вдова говорила. Плакалась… Напрасно она это рассказывает. Я посоветовал ей молчать. А то, сами знаете, люди-то нынче – э-эх!.. – хмуро сказал Акантов.
– Ведь, это, Егор Иванович, по старому-то, по довоенному, – уголовное преступление. У нас, конечно, присяжные в полной мере оправдали бы. Кони там какой-нибудь, Плевако, или князь Урусов, Карабчевский, какую речь сказали бы, сколько аплодисментов у толпы сорвали бы! Ну, и то, ведь, вдова-то еще и сейчас интересная, а дочь – прямо бутон… А тут… Тут каким буржуям попадет?.. Для дочери это гильотиной могло обернуться, а для матери Гвианской каторгой… А теперь? Я по чистой совести французскому врачу диагноз поставил, не путая никого, и совесть нисколько даже и не мучит.