Она кидается на колени перед телом и, зарыв лицо в грязные, вонючие простыни, дико кричит:

– Леня!.. Прости!.. Прости!.. Ей-Богу, не хотела!..

Потом плачет. Татуша стоит тихо, недвижно в углу, все так же закрыв лицо руками. Ее тело вытянуто в струну, и все в ней дрожит жуткою, холодною дрожью…

Так проходят часы…

Косой, утренний луч солнца заглядывает в их каморку. Шум города несется в нее, а в ней застыла такая страшная, неподвижная тишина, что, кажется, продлись она немного еще, и Татуша умрет от ужаса.

Наталья Петровна встает с колен. Ее лицо бледно, под глазами с опухшими, красными веками легли лиловые тени. Она говорит спокойно и твердо:

– Татуша, пойди к консьержке… Скажи ей… Потом беги к доктору Баклагину… Попроси приехать…

От него поезжай к генералу Акантову, попроси похлопотать в Сестричестве о похоронах. Я останусь при нем… Надо обмыть… Приготовить…

Наталья Петровна опускается опять на колени и кричит:

– Прости!.. Прости!..

Татуша боком проскальзывает мимо страшного тела и матери, и быстро спускается с лестницы.

Вслед ей несутся рыдания матери и дикие крики:

– Прости!.. Прости!..

Хоронило подполковника Февралева Сестричество. Отпевали ранним утром, в нижней церкви, на улице Дарю. На отпевание приехал генерал Акантов с Лизой, и собралось человек десять бывших офицеров, знавших Февралева по Великой войне. Кто-то из них привез шашку и помятую серую фуражку с кокардой и положил на гроб. Было два венка: один – из лавров, другой – из белых астр и георгин. В углу церкви стояла дежурная сестра в черном платье, со значком на груди.

Служил очередной, молодой священник. Певчих не полагалось. Но пришедшие офицеры пошли петь на клирос.

Пели, как умели – ни хорошо, ни худо.

Лиза стояла рядом с отцом. Она держала в руке свечу. Широко раскрытыми, печальными глазами смотрела она на закрытый, черный, дешевый гроб, на казавшуюся ей такой нелепой смятую фуражку и обнаженную шашку, положенную крест-накрест с ножнами, на розовую подушку, к которой было приколото три ордена покойного. Лиза прислушивалась к пению на непонятном ей славянском языке, таращила глаза на вдову и дочь, стоявших подле гроба, одетых в дешевый траур, с длинными креповыми вуалями, на свечи в их руках… Грустные мысли неслись в голове Лизы…

Все шло быстро. «Морбусы» – могильщики из бюро похоронных процессий – торопили. За восемьдесят франков за все похороны, – им казалось лишним такое долгое пение…

Еще не кончили «Вечную память», – очень тут старались офицеры не ударить лицом в грязь, – как вошли «морбусы», в черных фуражках на головах, и подошли к гробу. Офицеры хотели сами вынести покойника, но «морбусы» не дали им:

– Будьте спокойны… Мы лучше сделаем…

Они быстро продернули черные ремни в кольца гроба, подхватили гроб, как-то – так показалось Акантову – слишком уж непочтительно потащили по узкой лестнице в двери сбоку алтаря, потащили, как вещь, как тяжелый ящик, или как мебель…

Офицеры пошептались, собрали между собою денег, и передали Акантову для вдовы. Они не могли провожать тело на кладбище. У каждого было свое дело, своя служба. Акантов, освободившийся с завода до обеденного перерыва, Лиза, доктор Баклагин, вдова и ее дочь сели в автомобиль, в передней половине которого, в особом углублении, поставили гроб. «Морбусы» побросали венки, сели к шоферу, и автомобиль помчался на окраину Парижа, на кладбище бедняков…