Особенно мучительны были Акантову те минуты, когда, сняв рабочий «комбинезон», надев городское платье, он, в толпе рабочих, подавался к выходному турникету, и нужно было поднять руки и дать ощупать себя контромэтру: не уносишь ли с завода какой-нибудь гайки, не украл ли чего-нибудь.
Акантов в детстве никогда не украл яблока из чужого сада, не взял у матери из шкафа пирожного…
Мысль, что вообще можно украсть, никогда не приходила ему в голову. Поднять руки?.. Позор…
Ведь – это сдача труса!..
Лицо Акантова побурело от возмущения. Внутренняя дрожь потрясала все тело, когда ловкие, привычные пальцы контромэтра ощупывали его карманы. Акантов пошатнулся от отвращения к самому себе, когда выходил из пропускного турникета.
За его спиной раздался могучий, ядреный, громкий, смелый, вызывающий голос:
– Да вы, ваше превосходительство, чего их стесняетесь… Вы глядите на их просто, как на собак. Ну собака вас обнюхает, так что вам с того?.. Какая же это обида?.. Рази они понимают в нас чего, аль нет?..
– Wrangeliste… Wrangeliste…[42] – заворчали в толпе. И тот же голос обратился к рабочим:
– Ну, ты, espece de nouilles, ты того, полегче, а то кубыть я на твоей поганой роже Вранжелиста не прописал… М….е!
Грубое французское слово сорвалось с уст говорившего, и в толпе примолкли.
Пройдя узкий проход у турникета, Акантов остановился, чтобы посмотреть на того, кто ему говорил. Он его сразу и узнал в толпе рабочих. Рослый, широкоплечий, могучий, как донской выкормленный маштак, и спрашивать не нужно было, кто он, – казак – вышел на улицу. Рукава его рабочей блузы были засучены по локоть, и сжатые, крепкие кулаки были, как кузнечные молоты. Загорелое, бурое лицо, с русыми усами, освещалось блеском смелых, дерзких, голубых глаз.
Акантов подошел к казаку и спросил:
– Вы почему же узнали, кто я?..
Казак снял фуражку, молодцевато, по-строевому, подтянулся, и тем же самым, громким голосом, каким только что говорил рабочим, ничем и ни кем не стесняясь, ответил:
– Угадал-то почему?.. По обличию вашему, больше ни по чему. Попа, говорится, и в рогоже угадаешь. Ить, мы с вами, ваше превосходительство, встречались. Только где же вам меня упомнить?
– Простите, не припомню…
– Разрешите, я провожу вас, погуторим дорогой. Казак зашел с левой стороны Акантова и пошел с генералом в ногу.
– Вы в Херманскую войну стрелковым полком командовали, а я к вам с взводом для связи от нашей дивизии приезжал. С неделю при вашем штабе, на реке Стоход, прожил. Ну, известно, моложе тады был, бороду опять же носил… Изменила меня теперешняя жизнь… А вы никак не переменились… Как были, так и остались…
– Вы тут на заводе работаете?
– Уже с полгода будет, как по контракту сюда из Сербии прибыл… Меня здешние товарищи хорошо знают… Вран-же-лист!.. Сволочи они все, ваше превосходительство… Бог им судья… Дозвольте, однако, представиться. Боковской станицы, Всевеликого Войска Донского, хутора Дальнего, есаул Чукарин… Пошел я в Херманскую войну урядником во второй очереди полку, все четыре креста Егорьевских заслужил, аглицкий король мне ишо медаль свою пожаловал… В пятнадцатом году окончил я у полковника, теперь генерала, Секретева, антомобильную школу в Петрограде, а в гражданскую войну воевал с большаками и дослужился до есаульского чина.