Внезапно Ликха поняла, что не испытывает ни восторга, ни даже малейшей радости от предстоящего истребления. Эти старики явно не были глупцами, как назвала их мать-предводительница. Они наверняка знали, что случилось с их предшественниками, и шли на смерть осознанно. Из принципа, вспомнила Ликха некогда знакомые по имперской жизни слова. Так говорили о мужланах, расстающихся с жизнью добровольно, из-за того, что умереть им велел долг. Какой долг и перед кем, Ликха не понимала.

Она тряхнула головой, подавляя неуместные перед боем мысли. Вгляделась, наметила для себя гигантского панцера во главе первого клина.

– Вниз, – гаркнула Ликха. – Вперёд и вниз!

Дактиль под ней послушно сложил крылья и наискось понёсся к земле.

– Назад, – поднявшись в панцирной пазухе в рост и собрав воедино бесстрашие и волю, старый Лейвез раз за разом отдавал мысленный приказ стремительно несущейся к земле исполинской твари с уже различимой наездницей на хребте. – Назад, я сказал!

Бесполезно, понял он. Тварь расправила крылья, выровнялась и теперь целеустремлённо заходила в атаку так же, как три десятка её сородичей. Ни малейшего смятения, неуверенности или страха в них не было. Звериное слово не сработало. Оставалось умереть.

Когда дактиль приблизился на расстояние полёта стрелы, верный секач совершил то, что считалось почти невозможным. Он взревел и встал на задние лапы, как жеребец на дыбы. Сумел продержаться на них, пока исполинская тварь не зависла прямо над головой, и лишь тогда махнул выпростанной из-под панциря передней лапой.

Удар раскроил дактилю брюхо. Чудовище пронзительно заверещало от боли, и вместе с ним истошно заголосила умостившаяся между крыльев наездница. От горя, чутьём понял старый Лейвез. Он изогнулся в пазухе и прежде, чем лапы у секача подломились, успел пустить в дикарку стрелу.

Чудовище с раскроенным брюхом метнулось в сторону, унося с собой наездницу, но Лейвез уже этого не видел. Секач рухнул на землю плашмя, и новая крылатая тварь с лёту обрушилась на него, когтями ухватила за панцирь. Последним отчаянным усилием тортильер умудрился вышвырнуть из пазухи молодого Гореша, а миг спустя дактиль оторвал секача от земли и понёсся ввысь.

Ветераны грянулись оземь вместе – старый панцер и старый воин. И умерли вместе, в один миг.

Ликха пришла в себя посреди ночи. Превозмогая разламывающую тело боль, неверными руками ощупала себя. Не удержавшись, заорала от боли, напоровшись ладонью на раскроившую кожу сломанную коленную кость. Затем нашарила древко пробившей грудину стрелы. Собрав остатки сил, рывком выдернула её вместе с наконечником и потеряла сознание.

Вновь она очнулась, когда солнце уже взошло. Опираясь на локти, привстала и обмерла от бессилия и горя. Она была посреди леса, поваленного, поломанного, будто по нему прошёл ураган. Вытянув шею со свёрнутой на сторону головой и распластав крылья, в десяти шагах лежала её мёртвая птица. Её зверь. Её дактиль, которому Ликха так и не дала имя.

Она заскулила, потом заплакала, впервые в жизни. Извиваясь на земле, поползла к вывалившимся из распоротого брюха внутренностям. Обогнула их, добралась до разверзнутой клоаки и оцепенела, увидав кожистое, покрытое слизью яйцо. Тогда Ликха завыла от горя. Её дактиль оказался женщиной. Успевшей породить новую жизнь прежде, чем расстаться со своей. Только вот выхаживать эту жизнь было некому. Ликхе осталось недолго. Со сломанной ногой она не доберётся до племени и достанется лесным хищникам, если только раньше не околеет от голода.