Тина посмотрела на пыльную витрину – там лежали пластмассовые колбасы и окорока. Сказала себе: ничего, можно сходить в овощной, купить капусты, моркови, если повезет кабачок или баклажаны, и сделать рататуй по тетиному рецепту.

Пошла в соседний Языковский переулок, но в «Овощи-фрукты» очередь была вообще безумная. К октябрьским выкинули мандарины, давали по два кило в руки. Вышла довольная женщина с полной авоськой – будто поймала в сетку оранжевое солнце, подумала Тина. Смотреть на яркое пятно посреди серого, коричневого и черного было приятно.

Ничего не поделаешь, придется тащиться на Плющиху. Может, в кулинарии повезет что-нибудь купить.

Она пошла вдоль плотно сбившихся людей и в самом конце очереди увидела Антона Марковича Клобукова. Верней сначала обратила внимание на берет – все остальные были в кепках и платках. Вид у медицинского академика был нерешительный.

Тина не удивилась – они же соседи, но почему-то очень обрадовалась. Ну то есть понятно почему. Вспомнила, что в мире есть не только очереди, но и Клод Моне с Ренуаром.

– Здравствуйте! Вы меня помните?

Посмотрел так, будто не очень – с некоторым замешательством. Ответил не сразу:

– Да-да, конечно. Вы Юстина. Тоже живете в Пуговишникове.

– Вы в каком доме?

– В двадцать шестом, на самом верху, в мансарде.

– Так это у вас по ночам светится окно? – поразилась Тина. – Я часто на него смотрю, я прямо напротив вас, только пониже.

– Вот, не могу решиться, стоять или нет, – вздохнул Антон Маркович. – Ненавижу «хвосты». Но моя дочь так любит мандарины. Однако ведь это минимум часа на полтора. Наверное, пойду.

– А я ела мандарины всего один раз, еще до войны, – сказала Тина. – Папа принес на новый год. Раньше я мандарины только на картинке видела. Их только-только начали выращивать, в Грузии. Помню, папа сказал: «Господи, подумать только! Это ведь наступает 1940-й, а не 1890-ый!». А потом засмеялся и говорит: «Я точь-в-точь моя бабушка. Вдруг вспомнил, как она охнула: «Ах, Аврелий, ведь это уже тысяча восемьсот девяностый год, а не тысяча восемьсот сороковой!».

У Антона Марковича сделалось странное выражение лица.

Увидев епифьевскую протеже, кажется, собиравшуюся пристроиться к очереди, Клобуков окончательно решил, что стоять за мандаринами не будет. Сейчас скажет что-нибудь вежливое и уйдет.

Но то, что ее отца звали Аврелием, Антона Марковича потрясло. То же редкое имя носил его дед-декабрист. Мысль об эстафете времен, о мостике живых воспоминаний, перекинутых из девятьсот сорокового в восемьсот девяностый, а оттуда в восемьсот сороковой тоже была близкая, он и сам часто об этом думал. Аврелий Клобуков в тысяча восемьсот сороковом году вышел из каторги на поселение. Считал свою жизнь разбитой и оконченной, не знал, что через пятнадцать лет обзаведется семьей и будет счастлив.

Уходить расхотелось. Смотреть на раскрасневшееся лицо молодой женщины – некрасивое, но очень милое – было приятно.

В чем она, собственно, передо мной провинилась? – сказал себе Антон Маркович. Об интригах Пифии она даже не догадывается. Встретились шапочные знакомые, разговорились – обычная светская ситуация. Надо быть приветливым и вежливым, только и всего.