Каждый ее жест, бессознательный, как у рассеянной ученицы, или, наоборот, выверенный перед зеркалом, даже манерный… По отдельности эти прелести у всех на виду, почти напоказ, а в целокупности — кромешная мучительная тайна. Не говоря уже об интимных повадках, маленьких укромных мыслях или движениях души, неотчетливых даже для нее самой…

А теперь представьте себе этот чудный кошмар, когда влюбленный человек знает о своей возлюбленной абсолютно все — вплоть до состояния кишечника! Вплоть до вороватой грызунковой корысти, в которой она сама себе не сознается. Он знает, что эти драгоценные пальцы, протянутые ему для поцелуя вместе с бокалом, только что скомкали бумажку, которой она вытерла себя между ног, помочившись в туалете, когда вышла из-за столика со словами: «Мне пора напудрить нос». Он знает, что как раз в эту минуту она стоит на пыльном базаре в Марракеше, наряженная в широченные грубые шорты защитного цвета, и свирепо торгуется со стареньким хозяином ювелирной лавки за цепочку из платины. Он уступит ей, отдаст почти даром. И я знаю уже сейчас, как эта блестящая металлическая нитка на ее левой щиколотке заставит меня сходить с ума.

И получается, Игорь, что «во многом знании» не только «много печали», но и всякая влюбленность заранее обречена.

С чего это я взялся цитировать Екклесиаста да еще договаривать за него? Совсем сбрендил от одиночества. В этом смысле меня уже можно сравнить с алкоголиком, которому не скучно и не страшно пить наедине с собой.

Я сегодня проснулся утром в маленькой типовой гостинице системы Travel Inn и вполне по-домашнему позавтракал сухими галетами с джемом и чаем. Здесь в комнатах оставляют чайник и корзинки со всякими вкусными пакетиками — очевидно, для тех, кто не решается (как я) с потерянным лицом спускаться на первый этаж в паб и завтракать публично. И еще в отелях у каждого изголовья лежит Библия, часто даже неразрезанная. То есть читать ты ее не обязан, но лежать — должна. Вот она мне и напомнила:

«…He who increases knowledge increases sorrow».

Игорь, пусть я лучше буду полоумным уродом, но я не хочу ни «умножать скорбь», ни делить ее…

Хотя несколькими страницами раньше Екклесиаст уверяет: «Sorrow is better than laughter, for by sadness of face the heart is made glad».

А на русском языке это звучит еще категоричней:

«Скорбь лучше, чем смех, при печали лица сердце делается лучше».

Вы ведь заметили? Тут не форма подчиняется содержанию, а наоборот.

Выражение лица диктует, каким будет сердце.

В общем, так бы я и ходил весь день, как дурень, за своей тенью и оплакивал непонятно что — и тайну, и обреченную, заведомо гиблую влюбленность. Если бы не вспомнил стихи одного поэта, написанные в непростительно юном возрасте. Вот эти:

Можно не обращать внимания на пафос, нормальный для автора чуть старше двадцати. Но, в сущности, он отыскивает единственную спасительную альтернативу. «Понять, но полюбить» — в противовес банальному и убийственному порядку вещей, который обычно таков: понять и (поэтому) разлюбить.