– Ну как дела?

– Так, нормально.

– Чем занимаешься.

– Ничем особо.

– Может, встретимся сегодня, а?

– Нет, сегодня не могу.

– А завтра?

– Давай.

– Во сколько и где?

– Давай на остановке на площади Ленина, где мы на «одиннадцатый» садились. В семь.

– Хорошо.

– Пока.

– Пока.

Олька приходит вся накрашенная, как на салюте, и в тех самых шмотках – мини-юбка, черные колготки и зеленая кофта. Опаздывает на десять минут.

– Привет.

– Ну привет.

– Как дела?

– Как сажа бела. В смысле, это… заебись.

– Ты что, выпила?

– А тебе что? Ты что, мой папа?

– Так просто.

– Просто – бесхвосто.

– Ладно, куда пойдем?

– Не знаю. Ты пригласил – ты и веди куда-нибудь. Что мы тут будем стоять!

Она не говорит, а орет на всю улицу, и все на нее смотрят.

– Ну, пошли тогда в «Пингвин».

– Пошли.

Идем по Пионерской. Олька машет руками во все стороны, громко поет «Белые розы», потом спрашивает:

– Ты «Ласковый май» любишь?

– Не очень.

– А я обожаю. Просто тащусь от Юры Шатунова.

– Скоро они в Могилев приедут, будут на «Спартаке».

– А ты откуда знаешь?

– Пацаны говорили.

– Я пойду. Обязательно пойду. У меня все семь альбомов «Ласкового» есть на кассетах.

– Их всего столько нет.

– Неправда, есть.

– А я говорю – нету.

– А я говорю – есть.

– Ладно, хоть семь, хоть тридцать семь, – мне какая разница? Расскажи лучше, с кем ты так на бухалась?

– А тебе какое дело?

– Нет, ну просто.

– Так, выпили с подругой по пять капель. У нее мамаша из Польши приехала, ликера привезла. Вкусный такой, вишневый.

– Не, я такое не пью. Говно все это. От ликеров только голова потом болит. Вот водочки – это я понимаю.

– Пошли назад, – говорит Олька. – Я что-то не хочу в «Пингвин».

– Почему? Тут два шага осталось.

– Ну, не хочу, и все. Пошли назад.

– Ну пошли.

Я достаю сигареты.

– Курить будешь?

– Да. Только давай где-нибудь сядем во дворе, чтобы никто не видел.

– Тебе что, не все равно, если увидят?

– Нет, представь себе, не все равно.

Заходим во двор, садимся на скамейку спиной к улице. Я подкуриваю Ольке и себе, потом кладу ей руку на плечи. Она отодвигается.

– Что такое?

– Ничего. Руку убери.

– А что я такого сделал?

– Ничего.

– Нет, ну что я такое сделал?

Олька выкидывает сигарету – потянула всего раза два или три.

– Что ты до меня доколупался? – Она начинает орать. – Что тебе надо?! Пошел ты на хуй, понял?! Нет, ты понял? Пошел не хуй, ясно? Не лезь ко мне! Уходи отсюда. Она плачет.

– Что такое?

Олька ничего не говорит, только хныкает. Я придвигаюсь, обнимаю ее. Она кладет голову мне на плечо.

– Ну что такое? Успокойся ты.

Она отодвигается.

– Дай еще сигарету.

Я подкуриваю и даю ей. Она вся красная, некрасивая от плача. Тушь растеклась щекам, сигарета в пальцах трясется.

– Ты мне объяснишь, что случилось?

– Нет.

Мы докуриваем, выбрасываем бычки, поднимаемся и идем к площади Ленина. Она молчит, я тоже. Такая малая, а уже психованная дура.

Доходим до остановки. Надо и мне послать ее на хуй, но я говорю:

– Давай еще встретимся. В пятницу, а?

– Ну давай. Опять на этой остановке, в семь, да?

– Ага. Может, поехать с тобой до Юбилейного?

– Не надо.

– Ну, я пошел.

– Пока.

Сегодня большой сбор – пацаны со всех районов будут стелить вьетнамцев. Я не ходил на сборы уже, может, полгода – сейчас за Рабочий лазят одни малолетки, восьмой-девятый класс. А на вьетнамцев пойду – эти козлы стали много на себя брать. Раз приехали к нам, то сидите тихо. А то мало того что все в магазинах разбирают, из-за них ничего не купишь, так еще стали на пацанов за-лупаться на Луполове – около своих общаг. Может, конечно, пацаны и сами на них первые полезли по пьяни, но все равно – что это за дело: на своем районе ни за что получить, да еще от вьетнамцев?