Я обнимаю ее за плечи. Она не реагирует. Сидит, ковыряет туфлей землю. Я лезу к ее губам, она отворачивается.
– Что такое?
– Ничего. Дай лучше сигарету.
Я даю ей «космосину», она подкуривает моей зажигалкой, выпускает дым, смотрит на деревья. Потом тянет еще и достает сигарету изо рта. Я тяну к ней губы. Она не упирается, сама сует язык мне в рот. От нее пахнет помадой, сигаретой и апельсиновой жвачкой. Сосаться не умеет, но старается.
Смотрю на часы – без пяти час ночи. Я говорю:
– Час ночи – троллейбусы не ходят. Опять придется пешком.
– Если хочешь, спи у меня. Мамы нет, она у подруги сегодня ночует, а папе все равно. Пошли, если только не будешь ко мне лезть.
– Не буду, не бойся.
Поднимаемся на третий, она отмыкает квартиру. В прихожей темно.
– Проходи туда – это моя комната.
На ощупь открываю дверь, захожу. Олька – за мной, включает свет.
Письменный стол, две кровати, шкаф.
– А чья вторая кровать?
– У нас раньше моя двоюродная сестра жила – она здесь училась, в культпросвете, кончила и уехала. Вот, ложись здесь.
– А туалет где?
– Выйдешь из комнаты – и направо.
Я нахожу туалет, сцу, смываю, возвращаюсь в комнату. Олька уже под одеялом. В шмотках или нет – не видно.
Она говорит:
– Выключай свет.
Я жму на выключатель, снимаю рубашку, штаны и лезу под одеяло. На улице гремит гром.
– Сейчас будет гроза, – говорит Олька. – Первый гром в этом году.
Окна не занавешены. Блестит молния, потом гремит еще. С шумом начинается дождь.
В комнате за стеной что-то падает. Скрипит дверь, слышно, как включается вода.
– Это папа. Наверно, его гроза разбудила. Блин, если пьяный, то будет сейчас выступать.
– Еб твою мать, – говорит за стеной ее батька. – Дождь еще этот сраный. Олька, ты дома?
– Дома!
– Хоть одна дома, еб твою мать. Одна проблядь где-то блядует, а другая дома, наблядовалась уже. Теперь – да, теперь можно и дома посидеть, на всем готовом. Я, блядь, работаю с утра до вечера, а они, суки, только блядовать умеют – кошки драные.
– Хочешь, я пойду настучу ему по башке?
– Не надо. Он же пьяный – не соображает, что говорит.
– И часто он так?
– Концерты? Так, не очень. Когда напьется и не выспится. Его пьяного никогда нельзя будить.
– Пробляди, суки вонючие! – орет он за стеной. – Я бы вас своими руками задушил, на хер, да воспитание не позволяет. А эти – эти кто? Говно они, вот кто. Пидарасы, бля, чмо сраное – и тоже туда, деловые все стали, просто еб твою мать.
– А что-нибудь можно сделать, чтобы он заткнулся? Он нам спать не даст.
– Бесполезно. Ничего не сделаешь. Не мен тов же на него вызывать?
Он еще бубнит минут пять, потом затыкается.
Я вырубаюсь, а когда просыпаюсь, – уже светло, в окно светит солнце. Я встаю, натягиваю штаны и иду в туалет посцать. Потом – на кухню, пью холодную воду из крана – и назад в Олькину комнату.
Она спит, волосы рассыпались по подушке, а под ними – мордочка, как у дитенка. Вот бабу снял, называется: малолетка еще вообще.
Я беру сигарету, выхожу на балкон. Двор весь зеленый – одни деревья, из-за них и домов толком не видно. Дворник метет тротуар, чирикают птицы. Небо синее, чистое.