К тому времени длительное молчание за столом уже прервалось путаной и горячей речью Сбыслава. Если бы не уверенность в себе, весомо оттягивающая шею золотой цепью, если бы не первые робкие улыбки Марфуши во время их занятий немецким языком, если бы не хмель, с особой силой ударивший вдруг в голову после внезапного вызова Гаврилы Олексича к князю Александру Невскому, он вряд ли отважился бы на такое откровение. Но он – отважился, выпалил все, что бурлило в нем, и замолчал, опустив глаза.

– Мне и горько и радостно сейчас, и радости во мне даже чуть больше, чем горечи, – тихо сказала Марфуша, не замечая слез, которые текли по ее щекам. – Как я могла бы быть счастлива, Боже правый!.. Как счастлива… Только дала я обет пред Господом нашим уйти в монастырь, как только женится брат мой Гаврила Олексич и в доме его появится хозяйка. Прости меня, витязь, ради Христа, прости меня…

Батый жестоко расправился с Киевом, брошенным собственными князьями. Киевляне под руководством воеводы боярина Димитрия с мужеством обреченных бились на стенах и улицах «Матери городов русских», однако участь города и его жителей была решена. Израненного воеводу притащили во временную ставку Батыя.

– На тебе нет вины за убийство наших послов, – сказал Бату-хан. – Сражался ты отважно, как подобает настоящему воину. Я дарую тебе жизнь и свободу, когда наши знахари излечат твои раны.

– Боль от сабель и стрел твоих воинов ничто по сравнению с болью земли Русской, – с трудом, но твердо выговорил боярин Димитрий. – Неужто воины твои еще не насытили жестокость свою, а ты, хан, не натешил еще тщеславие свое? Возьми назад дар свой и предай меня самой мучительной казни, только не лютуй боле на Руси.

– Ты не только доказал свою отвагу, но любовь к земле своей, – усмехнулся Бату-хан. – Я подумаю о твоей просьбе, когда знахари залечат твои раны.

Во время этого разговора Бурундай и Чогдар в сопровождении небольшого отряда стражи подъехали к ставке Бату-хана. В пути они почти не разговаривали, поскольку в среде монгольской воинской знати это считалось дурным тоном. Однако еще в первый день их бешеной скачки со сменными лошадьми Чогдар не удержался от вопроса, весьма его беспокоившего:

– Ты – знаменитый воин, Бурундай. Почему же тебя поставили во главе посольства к признавшему свою покорность владимирскому князю?

– Потому что я знаю тебя в лицо. Ты помнишь наши встречи, Чогдар?

– Помню. Ты держался за второе стремя Субедей-багатура.

– Тогда у тебя не должно быть больше вопросов.

Чогдар понял все и более вопросов не задавал. Тот ничтожный чиновник, который осмелился потребовать от него, знатного монгола, изъявления покорности, послал донесение об их встрече, и Бурундаю повелели доставить его самому Бату-хану для суда и расправы.

Но по прибытии в ставку Бурундай приказал выделить ему юрту, подобающую его прежнему высокому статусу, слугу и все мыслимые удобства для походной жизни. Два дня Чогдара никто не беспокоил, никто не ограничивал его свободы, а низшие офицеры, не говоря уже о простых воинах, с подчеркнутым почтением приветствовали его. Он не обольщался, зная непростой характер Бату-хана и отлично представляя его занятость. И все же здесь было над чем подумать, и он – думал.