— Хоть убей, не помню! Мы тогда сильно подпили. Знаете, как бывает — пьешь, говоришь, а что вокруг — не замечаешь!

— Разве вы выпивали со Столяровым вдвоем? — спросил я.

— Почему вдвоем? Всей нашей компанией. Я, Чепурнин, Столяров и Горн. Ну, Горна можно не считать, он натрескался сразу. Проблемка у него, знаете, слаб он на винишко всякое.

— Почему Горн красит лицо? — спросил я.

— Что-то с кожей. То ли рябь, то ли сыпь, то ли оспа.

— На оспу не похоже, — возразил я.

Патрикеев махнул рукой:

— Что бы там ни было, Горн вам ничего не вспомнит. А вот Егор может. Только не сейчас. Сейчас он ни за что с концерта не уйдет. Влюблен!

— В эту певицу? В Глафиру?

Патрикеев шумно вздохнул:

— В нее. И Горн, даром что немчура во втором поколении и ничего о настоящей любви и знать не должен, — он тоже, собака, в нее влюблен. Оттого и пьет на Глашиных концертах, что немецкое васистдас из него еще не вывелось до конца, а русская душа пока окончательно не выросла. А я? Я — тоже. Но только Егор влюблен страстно и безответно, а я…

— А вы?

Патрикеев рассмеялся и ничего не ответил.

— А Столяров был влюблен в эту женщину? — спросил я.

— Он? Он — был. Столяров же вдовец. Хотел похитить ее и увезти к себе в Воронеж. На конный завод.

— И вы не ревновали друг к другу?

Патрикеев хмыкнул и не ответил.

Мы вернулись в библиотеку. Фабрикант тут же налил себе водки и выпил. Водку он пил как воду — казалось, она на него не действует. Впрочем, мужчина он был крупный, почти как я, но моложе. А значит, пить мог много, хмелея не быстро.

— Матвей Петрович, — попросил я, — расскажите про дуэль.

— Какую дуэль? — ошарашенно спросил Патрикеев.

— Про «Сократову чашу».

Магнат прищурился.

— А! — протянул он зло. — Все-таки Пашка наболтал лишнего!

— Наболтал, наболтал, — сказал я спокойно. — Как она происходила, я уже знаю. А отчего был спор? Помните?

— Помню, — кивнул Патрикеев. — Из-за Чепурнина. Он же антихрист! Я злой тогда был. А Чепурнин говорит — мол, если захочу, то после смерти место в раю себе куплю. Причем в первом классе. Я говорю — брось, ведь ты же антихрист! Да и как ты купишь? Разве деньги в раю есть? А он — на земле есть, и — достаточно! Пожертвую попам — так они меня отпоют! Ну, мы же трезвыми и тогда не сидели. Слово за слово — и чуть не сцепились на кулаках. Тут Горн и придумал эту самую чашу Сократа. Мол, яда нальет в один из стаканов. Но мне он шепнул — никакой не яд это, а просто лекарство.

— И как, выпили вы?

— Погодите! Значит, налил Паша четыре стакана рейнского, кажется, влил в один из пузырька, потом поставил перед нами. А Чепурнин то ли протрезвел, то ли по пьяни испугался еще больше. Нет, говорит, не буду пить. Не стоит оно того. А Ильич, Столяров то есть, по-моему, вообще ничего не соображал. Схватил стакан и выдул. Чепурнин на него смотрит не отрываясь и говорит, мол, как ты? А тот сидел-сидел и вдруг со стула макакой прыг — и в уборную. Я хохочу, а Егор глазами хлопает — что такое? Ну, я ему объяснил. Он, конечно, дулся неделю и со мной не разговаривал…

Оживленный Патрикеев вдруг замолчал.