Я достал блокнот и спросил:

— Наследники есть?

Архипов кивнул:

— Сын. Но он в Лейпциге. Учится в университете. Дома не был уже три месяца. Так что ни при чем.

— Супруга?

— Умерла пять лет назад.

— И что, он больше не женился? — спросил я, подымая глаза от блокнота.

Архипов пожал плечами:

— Живет с бывшей гувернанткой своего сына. Она у него числится секретаршей при конторе. Обычно летом уезжал под Воронеж, где у него конный завод. Осенью — в Москву. И дачи не надо.

— А вы летом уезжаете на дачу, Захар Борисович? — спросил я внезапно даже для себя.

Архипов хмыкнул:

— О чем вы? Лучше давайте я вам отвечу на вопрос, который вы так и не задали, но ради которого пришли.

Я кивнул.

— Нет, Владимир Алексеевич, среди домашних купца Столярова я не нашел никого, кто был бы заинтересован в его смерти или имел возможность его отравить. Искать надо не там, а среди тех, кто присутствовал в клубе в тот вечер.

— Но повара вы допросили уже, — сказал я, убирая блокнот в карман. — И официантов тоже.

Архипов пожал плечами:

— Допросили. Они все отрицают. Впрочем, любой преступник все отрицает. Я не могу полагаться только на допросы — возможно, мы найдем улики, которые противоречат тому, что сказали повар и официант. Кстати, насчет повара. Если уж вы пишете материал, советую с ним поговорить — он что-то утаивает. Официально я не мог удерживать его дольше положенного и потому отпустил. Но…

— Хорошо, поговорю, — сказал я.

— Не забудьте поделиться, — отозвался Архипов. — Хотя знаю я вас, Владимир Алексеевич, все равно утаите самое интересное.

Я взялся за папаху, когда сыщик вдруг сказал:

— Простите, что не угощаю. Нам не положено обедать в кабинетах.

Мне показалось, что в его голосе проскользнула нотка вины, но лицо Захара Борисовича оставалось совершенно спокойным.

В восьмом часу вечера, переодевшись во фрак, я снова был у подъезда Купеческого клуба. Причем выйти из пролетки пришлось чуть не у Страстного монастыря — несмотря на дождь, экипажей набилось так много, что лучше было не ждать, пока дадут проехать. Извозчики лаялись с лихачами, лошади ржали, сдавая задом. На тротуаре, прямо под фонарем, стоял городовой в длинном мокром плаще и фуражке с чехлом от дождя. Городовой не вмешивался в происходящее — и его можно было понять, потому как ничего тут поделать было и нельзя. Но вот он вдруг встрепенулся, смело бросился прямо на мостовую, схватил под уздцы какую-то несчастную лошаденку и начал ее заворачивать, давая дорогу карете с пышным гербом.

— А ну! — закричал он оторопевшему извозчику. — Куды прешь? Сворачивай! Не видишь, что ли, кто едет!

Несчастный извозчик натянул вожжи, пытаясь сдвинуться хоть чуть левее и не решаясь пустить в ход свой кнут — чтобы не задеть ненароком городового. Но все было тщетно — там, куда служитель порядка гнал несчастного «легкового», пытался отъехать от тротуара экипаж.

Кучер в карете с гербом спокойно сидел на козлах, наблюдая за рвением городового, и на лице его была написана откровенная ирония.

Я решил не дожидаться развязки дела, потому что вечером здесь таких зарисовок можно было набрать на целый альбом — публика ехала на представление в театр Корша.