Старшая из женщин, не дожидаясь, пока шофер откроет дверцу и поможет ей выйти, соскочила с подножки и, прижимая к груди маленькую черную сумочку, нервно прислушивалась к шуму старых лип английского парка.

— Стучи, — резко сказала она, и подбежавший шофер забарабанил кожаными кулаками в дверь.

В щели сразу же появился желтый свет, забрякали засовы, будто за дверью стояли и с нетерпением ждали их.

— Матушка! Приехали наконец! И Настенька с вами! Вот радость-то в такую ночь! — управляющий Илья Лукич, держа в дрожащей руке свечу, освещавшую его красные щеки, взъерошенные и торчащие бакенбарды, обильную лысину в седых волосах, преданно и тревожно смотрел на княгиню. — Я схожу с ума в этой неизвестности! Телефонный аппарат не действует. От князя нет ни вестей, ни указаний. Люди разбежались, а кто остался, тот пьян и безобразен.

— А это к чему? — кивнула княгиня, снимая перчатки, на громадное кремневое ружье и саблю, прислоненные к высокому, почти до потолка зеркалу в резной дубовой раме.

— Арсенал, матушка, воюю на старости лет. Вчера, средь бела дня, какие-то варнаки пытались взломать двери. Я выпустил собак, они их застрелили и стреляли в окно нижнего этажа — разбили вашу любимую вазу, что старый князь привезли из Персии, и каминные часы с колесницей от Винтера. А потом бросали камни и кричали всякий вздор. Тогда я зарядил фузею и выставил ее в разбитое окно…

— Электричество не работает? — перебила его княгиня. — Или боитесь включать? — Она подошла к зеркалу, уронила на его полочку перчатки и приподняла свечу. Казалось, она что-то хочет сказать своему неясному отражению. Глаза ее блестели, щеки были по-прежнему бледны, по рука тверда — язычок свечи колебался только от легкого сквозняка из наружной двери. — Подайте наверх, в круглую гостиную, свечи и соберите там чай.

— Слушаюсь…

— Подождите, еще не все. Завтра упакуйте в рогожи библиотеку князя, его коллекцию оружия, что в кабинете, и снесите, на чердак, что ли…

— В каретном сарае, матушка, есть укромное местечко, сухое и чистое. Там и схороню, не беспокойте себя.

— Да, и найдите кого-нибудь свести лошадей в деревню. Об остальном я после распоряжусь. Не раздевайся, Настенька, здесь очень холодно.

— Да что же это! — вновь всполошился Илья Лукич. — Что же вы, барышня, в туфельках, зябко ведь. Идите скорее в зал, пока чай соберу, — я, как чувствовало старое сердце, камин растопил, сейчас валеночки принесу, не то совсем застудитесь, горе нам будет. Идите, идите скорее.

Настенька, уставшая от пережитого в дороге, благодарная за эту стариковскую ласку, легонько обняла его и поцеловала в лоб. Старик заплакал.

— Смотрите-ка, барышня, — растроганно всхлипывал он, — и цветочки ваши сохранил, как вы наказывали. Они все время, как господа в город съехали, в той вазе стояли, что эти ироды разбили, — так я их снова собрал, все целехоньки.

Настенька взяла с полочки под зеркалом лежащий рядом с перчатками княгини высушенный букетик, аккуратно перевязанный ленточкой, и поднесла его к лицу, вдыхая горьковатый аромат давно ушедшего лета. Ей живо вспомнилась прохлада свежих звездных ночей, приятный холодок росы на плечах и лице, когда она прогуливалась по засыпающему парку, сплошной стрекот кузнечиков, яростный хор лягушек в пруду, запах ночных цветов, бесконечное небо над головой и радостно сияющий в его вышине месяц… Она собрала этот букет у реки и почему-то долго не могла с ним расстаться. Заботливый Илья Лукич высушил цветы и снова связал их в букет. И теперь они лежали на полочке, будто ничего еще не случилось.