Анне повезло гораздо меньше, в чем ей следует винить только саму себя. Летом 1735 года ее, тогда шестнадцатилетнюю, всерьез заподозрили в амурных делах с польско-саксонским посланником графом Динаром. Персона была примечательная: тридцатипятилетний красавец, заядлый дамский угодник, имевший у женщин большой успех, открыто хваставший, что и детей на стороне у него аж восемнадцать.

Как писала одна из придворных Анны Иоанновны леди Рондо, причина в том, что «принцесса молода, а граф – красив». Со свечкой никто не стоял, то есть в одной постели их не ловили, – однако, учитывая последствия (и то, что произошло после смерти Анны Иоанновны), подозрения, надо полагать, подкреплены были какой-то точной информацией.

Польско-саксонскому королю Августу срочно отправили ноту с требованием немедленно отозвать Динара из послов, что и было сделано. Воспитательницу принцессы Анны столь же быстро посадили на корабль и отправили из России восвояси. Ее камер-юнкера Ивана Брылкина сослали в Казань. Саму принцессу Анна Иоанновна посадила практически в заключение – правда, не в тюрьму, а в ее дворцовых покоях, что, в общем, сути дела не меняло, – четыре года Анне Леопольдовне не разрешалось из покоев выходить, и к ней ни единой живой души, кроме слуг, не допускали. От тюремного заключения это отличается разве что уровнем комфорта.

Выпустили Анну только летом 1739-го – когда была назначена дата ее бракосочетания с Антоном (к которому, когда он стал законным супругом, да и прежде, когда ходил в женихах, Анна прямо-таки демонстративно проявляла крайнее пренебрежение и отстраненность). Зато после смерти Анны Иоанновны Динар вернулся в Петербург в прежней должности, был даже участником совещаний Анны Леопольдовны с ближайшими сановниками в узком кругу, получил орден Андрея Первозванного, золотую шпагу с бриллиантами и немало других пожалований. Это заставляет думать, что роман в свое время все же был. Камер-юнкер Брылкин был немедленно возвращен Анной из ссылки и, хотя личностью считался мелкой и незначительной, с ходу был назначен ни больше ни меньше – обер-прокурором Сената.

Теперь вернемся к Бирону. Поначалу у него все шло как нельзя лучше. Младенец-император оказался сущим феноменом, сведущим в серьезных государственных делах: уже на другой день после смерти Анны Иоанновны в Сенат и Синод поступил его именной указ, предписывавший именовать Бирона «его высочеством, регентом Российской империи, герцогом Курляндским, Лифляндским и Семигальским» (ну, мы-то с вами люди взрослые и прекрасно понимаем, что к чему, верно?).

Очень быстро по уже сложившейся в России традиции составилась парочка гвардейских заговоров: один – с целью сделать регентом Антона, другой – Анну. Заговорщики, надо полагать, были людьми невлиятельными и не особенно серьезными – Бирон эти «комплоты» (как именовали в то время заговоры) быстренько раскрыл. И взялся за Антона как следует. На него, словно лайки на медведя, насели канцлер Бестужев, Остерман и генерал-прокурор Трубецкой – под предводительством Бирона, как обычно, не стеснявшегося в выражениях. Храбро дравшийся на войне Антон дрогнул, признался, что и в самом деле мечтал о регентстве, поклялся больше об этом не мечтать – и был отпущен со строгим наказом впредь глупых мечтаний не питать. А вскоре вышел очередной указ младенца-императора, которым он освобождал папу от всех занимаемых должностей – коли уж сам папа подал заявление об уходе по собственному желанию, добровольно и с песней, как водится…