Она забегает вперёд и подставляет плечо под гроб. Зонтик падает в траву, прямо под ботинок парню, и троица скрывается за изгородью.

Лампёшка ждёт и ждёт, но они не возвращаются. Зонтик так и валяется в траве. Постепенно сгущаются сумерки, наступает ночь.

Она не знает, как зажечь лампу, — спичек нигде нет. В доме мёртвая тишина.

И никто не приносит ей поесть.

Заболев, мама Лампёшки потеряла голос. Ходила она уже давно с трудом, опиралась на руку дочери, а когда и это стало не по силам, просто больше не вставала. Руки её слабели, она часто роняла вещи, а потом и язык перестал её слушаться: понять, что она говорит, было уже невозможно. Никто не знал, в чём причина. Но ничего поделать было нельзя. Странные звуки шариками выкатывались у неё изо рта, речь походила на лепет пьяного или бормотание сумасшедшего. И она замолчала. Лежала на подушке и всё смотрела, смотрела.

Но голос её по-прежнему звучал у Лампёшки в голове. А когда мама умерла, голос остался. Обычно он обращается к ней ласково. Иной раз строго.

— А ну-ка, живо! — говорит мама сейчас. — Надела ночнушку, помыла ноги — и в постель! Хватит копаться!

Девочка не обижается: когда мама строгая, ей, Лампёшке, кажется, что за ней по-прежнему кто-то присматривает. Стягивая платье, она находит в кармане осколок зеркала. Девочка проводит по нему пальцем и кладёт на прикроватный столик. Она наклоняется, чтобы развязать шнурки, но тут в коридоре раздаются какие-то звуки. То ли шарканье, то ли сопение. Лампёшка вздрагивает и испуганно поднимает голову, но звуки затихают. Может, послышалось?

Ей не хочется думать о чудовищах, её голову распирает от всего того, о чём ей не хочется думать. Но на улице стемнело, за окном ничего не видать — как тут удержишься? Лампёшка сдаётся и начинает думать. О своей собственной кровати. О том, как вокруг маяка шепчет море. И как храпит по ночам отец. Лампёшка теребит неподдающиеся шнурки и так сильно не думает об этом, что ей кажется, будто она всё это слышит. А может, так оно и есть?

Она слышит, как в глубине дома кто-то храпит.

Или рычит.

— Мама? Это же не чудовище, правда?

Мама смеётся.

— Чудовище? Нет, конечно, что за глупости?! Почему тогда оно не сожрало Марту и тех двоих, что несли гроб?

«А кто, собственно, лежал в том гробу?» — задумывается Лампёшка. Может быть, девочка, такая же, как она? А сама она — следующее лакомство для чудовища, для монстра, который питается только девочками? Когтистого и клыкастого, с мохнатыми лапами… с шестью мохнатыми лапами… и без капли жалости… Что только не приходит ей на ум!

Лампёшка дёргает всё сильнее, но шнурки не развязываются. Узелка в темноте не видно, руки дрожат. И пахнет в комнате теперь как-то иначе. Похоже на дохлую протухшую рыбу.

Так пахло от единственного чудовища, которое она видела своими глазами. Его поймал один рыбак, и поглазеть на улов сбежалось полгорода: клубок чёрных змей на верхней палубе, посерёдке — два больших мёртвых глаза. В толпе ужасались — «ах», «ой!», «фу!», — а воздух темнел от мух.

А что, если это чудовище не издохло? Что, если у этих мёртвых рук есть мышцы… и они утянут её за собой, в ночную мглу?