Именно тогда карнавал закончился для Джесси Махо. Закончился? Нет, не так. Это было, как будто ей представили возможность увидеть подноготную праздничного карнавала; разрешили увидеть серые опустевшие осенние поля, то, что было единственной и настоящей реальностью: ничего, кроме пустых сигаретных пачек и использованных презервативов, да еще нескольких дешевых сломанных наград, затерявшихся в высокой траве в ожидании того, что их либо сдует порыв зимнего ветра, либо покроет снег. Она увидела этот безмолвный, тупой, бесплодный мир, ожидающий за тоненьким слоем залатанной ткани, которая отделяла его от искрящейся весельем суматохи, дешевой подделки, бешеной круговерти развлечений, и он испугал ее. Думать, что только это, и ничего больше, ожидает ее впереди, было ужасно; думать, что это составляет и ее подноготную, прячущуюся под безвкусно залатанной тканью ее вылеченной памяти, было просто невыносимо.

Показав ожоги под грудями, обаятельная блондинка опустила свитер и объяснила, что она ничего не могла рассказать своим родителям о том, что сделали с ней друзья ее брата, когда те уехали в Монреаль на выходные, потому что могло выйти наружу, что делал с ней родной брат в течение последнего года, а ее родители никогда не поверили бы этому.

Голос девушки был такой же спокойный, как и ее лицо. Она говорила так разумно и взвешенно. После ее рассказа последовала оглушительная пауза — мгновение, в которое Джесси почувствовала, как что-то внутри нее, стремительно высвобождаясь, закричало тысячью неясных голосов в смешанном хоре надежды и ужаса — а потом заговорила Руфь.

— Почему они не поверили бы тебе? — требовала она ответа. — Господи, Лив, они тушили о тебя горящие сигареты! Ведь ожоги были прямым свидетельством! Почему они не поверили бы тебе? Разве они не любили тебя?

«Да, — подумала Джесси. — Да, они любили ее. Но…»

— Да, — ответила блондинка. — Они любили меня. Они и сейчас меня любят. Но мой брат Бэрри был для них идолом и кумиром.

Сидя позади Руфи, прикасаясь дрожащей рукой ко лбу, Джесси услышала свой шепот:

— Кроме того, это бы убило ее.

Руфь обернулась к ней и спросила:

— Что..?

И блондинка, все такая же пугающе спокойная, сказала:

— Кроме того, подобное известие могло бы убить мою мать.

А потом Джесси поняла, что она взорвется, если не уйдет отсюда. Поэтому она встала, так, быстро отодвигая стул, что чуть не перевернула этот уродливый, громоздкий предмет. Она вылетела из комнаты, не обращая внимания на то, что все они с удивлением смотрят ей вслед. Но Джесси было неважно, что они думают о ней. Единственное, что имело значение, — так это то, что солнце погасло, сломано солнце, и, если она расскажет свою историю, то та будет неправдоподобной, если только у Бога будет хорошее настроение. А если Господь будет не в духе, то Джесси поверят… и если это и не убьет ее мать, то семью разорвет на части, как динамический заряд разрывает переспевшую тыкву.

Поэтому она выбежала из комнаты, направилась к кухне и выскользнула бы через кухонную дверь, если бы та была открыта. Руфь кинулась следом, крича: «Остановись, Джесси, остановись!»