Когда девочка ушла, помещица сказала:

– Тому, кто запалит жгут, не убежать. Решать надо.

– Жребий бросим! – воскликнул Ларцев. – Как древние спартанцы!

Мельник возразил:

– Не знаю, каковы были портанцы, но коли выпадет Фильке Косому, он струхнет. А у Микишки трясучего огниво из рук вывалится, он и ложкой-то с первого раза в рот не попадает. Нет, тут верный человек нужен. Чтоб без промашки.

Все опять умолкли.

Отец Мирокль, присутствовавший не для военной пользы, а по своему сану, раздумчиво заметил:

– Здесь, однако, возникнет осложнение теологической природы. Подорвавший себя будет хоть и герой, но самоубийца. Я его отпеть не смогу, и в церковной ограде похоронить тоже нельзя будет. С другой стороны, ежели он на пороховых бочонках взорвется, поди, и хоронить будет нечего?

На сие соображение никто не откликнулся.

Помедлив еще немного, но не слишком долго, чтоб не вернулась Саша, помещица сказала то самое, трудное:

– Не тужьтесь, я уж всё придумала. Надену сержантову синюю куртку. Сяду на облучок. Вроде как я маркитантка, у французов их много. Язык я знаю. Кто спросит – отвечу. И рука запалить жгут у меня не дрогнет… Что уставились? Я старше вас всех, пожила на свете довольно. Опять же овес мой, амбар мой и люди мои. Внучку мою Александру берегите, не обижайте. Теперь она будет вымираловской помещицей.

Говоря про обиду, Полина Афанасьевна смотрела в глаза Ларцеву.

– Стоит ли овес, хоть бы даже столь обильный, вашей жизни? – вскричал в волнении отец Мирокль. – Пускай пропадет, бог с ним совсем!

– Он не пропадет. Он французам достанется, а я этого стерпеть не могу.

Митенька же сказал про другое:

– Я по-французски тоже объясниться смогу! Как вы могли подумать, сударыня, что я такое допущу! Я, может быть, зелен и смешон, но я русский офицер! Уж солому-то поджечь сумею!

– Как? Одной рукой?

Осекся.

– Нет, барыня, – сказал тут Лихов. – Не пустим мы тебя. А то как нам потом мiру в глаза смотреть, коли нас баба перемужичила? Вот как мы сделаем. Возницей сяду я, я и подожгу. А ты, барин, наденешь мундир и будешь вроде как француз. Спросят на въезде – ответишь. Как в лагерь въедем, слезай с телеги и дуй прочь. Не бегом, но ходко. Я минутку обожду, прежде чем поджигать. И всё! – прикрикнул он, когда Катина хотела возразить. – Не о чем боле толковать!

– И всё! – махнул здоровой рукой Ларцев. – Я тут командир. И командовать операцией «Овес» буду я! А вы, мадам, лицо статское, так не вмешивайтесь!

Он собирался произнести еще что-то строгое, но его речь прервало горестное стенание.

Это взвыла Агафья. Никто и не заметил, когда она подошла. Замычав, горбунья пала наземь, обхватила мужа за колени, стала бормотать: «Не пущу… не пущу…».

Отец Мирокль, нагнувшись, утешил ее:

– Не плачь, бедная. Возьму кривду на душу. Отпою Кузьму павшего на поле брани. И дозволю в освященной земле похоронить – что останется. Будешь к церкви на могилку приходить.

А Полина Афанасьевна сидела в потрясении. Никак не ждала она такого оборота. Могла сейчас думать только об одном: поживу еще.

Удивительно, но эта мысль наполнила ее счастьем. Вот ведь живешь на свете, говоришь себе год за годом: жизнь мне не в радость, окончится – и бог с ней. Еще и муж-покойник космическим эфиром заманивает. Но вдруг приготовилась завтра умереть, а умирать не придется, и желтые листья пронзительно красивы, серое осеннее небо хрустально, и внучка посмотрела с улыбкой – от счастья защекотало в носу.