Юного прапорщика мучило, что он не поучаствовал в великом сражении и даже не доехал до настоящей войны. Близ села Семеновского, при звуке дальней пушечной пальбы, несшейся со стороны деревни Шевардино, непривычный конь, даром что арабских кровей, задурил и скинул всадника.
– Больно было – ужас! – говорил Ларцев сочувственной Сашеньке. – Я на руку свою посмотрел, замутило – лишился чувств. Кошмар, до чего стыдно!
– Это часто бывает, в медицине называется «нервический Schock», – утешила ученая Александра.
Но Митенька не утешился.
– Всю жизнь теперь буду терзаться, что был около самого Бородина, а в бой не попал! Никогда себе не прощу!
Назад в Москву калеку вез слуга Иван, и сначала Ларцев был в сознании, всех расспрашивал про сражение, но потом от боли и начавшейся лихорадки стал «уплывать». Как сбежал слуга, не видел и не помнил.
– Скотина он, – сердито изрекла хозяйка. – Еще, поди, сказал вашим отцу-матери, что вы померли. Надо в Москву нарочного послать, чтоб они зря не убивались. И чтоб с Ивана вашего шкуру спустили. Вы где жительствуете?
– Да я сам поеду, мне уже совсем хорошо.
Сашенька быстро сказала:
– Нельзя вам ехать, Дмитрий Ипполитович. Ни верхом, ни в экипаже. Виринея велела неделю, а лучше две руку держать недвижно, пока кость не прихватится. И я подтвержу, по медицинской науке: тряска при таком переломе гибельна.
– А главное, навряд ли вы своих дома застанете, – прибавила Катина. – В Москве ныне такое творится – все поднялись, бегут от француза прочь.
Она еще на рассвете произвела важное действие: нарядила в Москву верного человека надзирать за событиями. Послала не бабу Лисиху, а самого Платона Ивановича, да с курьером – конюхом Федькой. Староста должен был дважды в день присылать репорт, какие там творятся дела. Путь-то недальний, всего два часа рысью до Дорогомиловской заставы. Федор только что прибыл с первой запиской. Платон Иванович докладывал, что в городе брожение, никто ничего толком не знает. Одни хотят громить французские лавки на Кузнецком Мосту, другие – бежать куда глаза глядят, но солдаты пропускают через рогатки только чистую публику, и она валит валом в восточную, северную и южную стороны.
В последующие дни известия от катинского соглядатая приходили противоречивые.
Вроде бы начальство постановило дать пред городом, на Трех Горах геройскую баталию, навалиться на супостата всем народом. Главный командующий граф Ростопчин сулится сам повести православных на неприятеля, который-де на Бородине надорвался и против всего мiра не сдюжит. К этому сообщению Полина Афанасьевна отнеслась недоверчиво, зная графа как хвастуна и пустомелю. Однако назавтра Платон Иванович прислал афишку, озаглавленную «Воззвание на Три Горы». Там большими буквами пропечатано: «Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, не впустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать, Москва наша мать. Она нас поила, кормила и обогатила. Вооружитесь, кто чем может, возьмите только на три дни хлеба, идите с крестом, возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах. Я буду с вами, вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет. Вечная память, кто мертвый ляжет. Горе на Страшном Суде, кто отговариваться станет!». На обороте круглым старинным почерком Платон Иванович приписал, что огромные скопища простого люда движутся к месту сбора, и командиров над ними никаких нет.