Пока Виринея с Сашенькой пользовали раненого, священник терзал помещицу умственным разговором. Из-за великих забот Катина давно не беседовала с философом, и виделись они только мельком, так что теперь батюшка отвел душу. Ему, оказывается, не давала покою соблазная идея, терзавшая мыслителя с самого начала войны.

– Тыщи и тыщи человеков свершают бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок, грабежей, поджогов и убийств, нарушают все заповеди, а церковь все сии неподобства грехом не считает, лишь прославляет христолюбивое воинство и кто больше убил, того славят пуще прочих! На грудь самым ловким убийцам вешают изображение Божьего креста и творят молебны, чтобы убить французов еще больше. И мне, матушка, подумалось. А что ежели страшные сии события, казалось бы, противные всей человеческой природе, на самом деле нисколько ей не противны? Может, так оно всё и должно? – Детские глаза в ужасе расширились. – Как у зверей. Они же о милосердии не лгут. Сильный пожирает слабого, волк загрызает телятю, и так испокон времен. На том стоит мир. На что же она нужна, великая ложь, которую я проповедую за свое поповское жалованье? Зачем препятствую осуществляться закону природы? И сам я не глуп ли? Хоть в небеса не верую, однако, коли уж я священник, то как честный человек соблюдаю все предписанные установления. Не ем скоромного по пятницам, в великий пост изнуряю себя и попадью плотским воздержанием. А чего для? Коли нет ни добра, ни худа, так что хочешь – то и делай. И если не делаешь – обкрадываешь самого себя.

– Зато Кузьма Лихо себя не обкрадывал. Делал, что хотел. Потому он – изверг, а вы порядочный человек, – ответила на умствование Полина Афанасьевна.

Священник оживился пуще прежнего, увлеченный новой темой.

– Вот и про Кузьму тоже желал с вами поговорить. Сомневаются прихожане, что он Лешак. Люди, они ведь как дети малые, память у них короткая. Прежнего, дикого Кузьму позабыли, помнят только смирного. Многие на вас ропщут. Агафью жалеют. Старуха Лукьяниха на исповеди сказала, что вы сами ведьма, Бога не боитесь, ночью на метле летаете…

– Что это вы таинство исповеди нарушаете?

– Лжа и лукавство, – отважно заявил священник. – Я их боле не приемлю.

– Так расстригитесь, – молвила Катина, утомившись пустословием.

Пошла посмотреть, что там с офицером.

Он лежал по-прежнему в беспамятстве, раздетый до пояса. По-цыплячьи тощенький, кожа белая-пребелая.

Виринея с засученными рукавами колдовала над освобожденной от тряпок рукой. Сашенька стояла с тазиком рядом, взволнованно сопела.

– Чем его, пулей или саблей? – спросила Катина.

– Не тем и не другим. Перелом у него был, открытый, – стала объяснять внучка. – Видите, тут кожа порвана. Палку прикрутили, а очистить не очистили. Оттого гнойное воспаление и жар. Еще день, и начался бы антонов огонь, пришлось бы ампутировать.

– Ништо, – сказала Виринея, накладывая свежий луб. – Парень молоденький, кость быстро зарастет. Я его сонной травой напоила, чтоб не дергался, не мешал. До завтра проспит, а проснется – жар уже спадет.