– Да, конечно, что ты спрашиваешь!

Елена Александровна попыталась сесть в постели, но Марьяна ее удержала.

– Не вставай, спи дальше. Я поехала.

– Точно ничего не случилось? – Мама проснулась уже достаточно для того, чтобы внимательно присмотреться к дочери и заподозрить неладное.

– Точно, – подтвердила Марианна. – Спи, я пошла.

– Езжай осторожно, – напутствовала ее Елена Александровна.

Да, осторожно. Конечно, осторожно, она по-другому не ездит.

Но только не в этот раз. Не в этот.

Марьяне было так плохо, так безысходно тошно, что казалось, что болит все тело, даже мозг и мысли, рождающиеся в нем, болят, а в груди жжет нестерпимо комок невыплаканных слез, удерживаемых лишь кое-как, болтающейся из последних сил ее волей.

Маясь и не зная куда деться и сбежать от этой изводящей боли, чтобы хоть как-то отвлечься от бесконечных мыслей, Марианна ткнула в кнопку магнитолы, и машину заполонили звуки прекрасной и странной музыки Альфреда Шнитке. Почувствовав, что в ее нынешнем состоянии эта музыка лишь усиливает ощущение глухой безысходности и полного душевного раздрая, Марианна поспешила переключить магнитолу с проигрывателя на радиоприемник. Пусть лучше болтает какой-нибудь бодро-жизнерадостный радиоведущий, сообщая новости и ставя незамысловатые современные песенки в перерывах между своей болтовней, пусть что-то крикливо-пустое ненавязчивым фоном…

Но вдруг, вместо ожидаемого клубного дерганого ритма или голоса того самого бодряка-ведущего, из динамиков раздался голос Елены Ваенги, выхваченный на фразе из песни:

– «…не смотри мне так в глаза – нельзя, нельзя…»

И, ударив по тормозам, кое-как справившись с управлением, Марианна свернула на обочину шоссе, включила на полном автомате, не соображая, что делает, аварийку, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Все – кончилась вся ее хваленая железная воля, добитая бархатным голосом Ваенги, рассказывавшей о невозможности запретной любви.

Крик и вой стояли в горле, и Марианна понимала, что если не подавит, не победит и выпустит этот вой наружу, то утонет в слезах и безысходности…

Она никогда не была ценителем и потребителем современной эстрады, но кое-какие песни модных и раскрученных исполнителей, понятное дело, слышала, и не раз, куда ж от них денешься. В том числе и Ваенгу. И пару раз как-то услышав эту песню, под нелогичным названием «Шопен», помнится, недоумевала, как это можно жалеть, что ты кого-то любишь? Жалеть о том, что любишь человека?

Вот сейчас и поняла – как.

Вот так – давясь и заливаясь неудержимыми уже ничем, хлынувшими потоком слезами, Марианна жалела о своей первой и единственной любви к мужчине, накрывшей ее с головой, вошедшей в ее душу и жизнь, одарившей всем недоступным ей ранее великолепием чувств и эмоций. И рыдала на весь салон, заглушая Ваенгу с ее «Шопеном», выпустив из себя на свободу тот дикий вой отчаяния, что бился и клокотал в ней.

Сильная женщина, она понимала весь трагизм случившегося с ней. Она прекрасно понимала, что никогда не любила своего мужа, что у нее с ним не было ни духовного единства, ни глубокого взаимного понимания, ни даже секса достойного. Марианна никогда не обольщалась на этот счет – нет. Просто никогда не знала иных отношений. Не любила по-настоящему, не испытывала страстного, сводящего с ума желания, влечения и безумства соединения с любимым мужчиной, не испытывала и десятой доли великолепия тех ласк и того оргазма, которые испытала с Яном. И никогда не знала, что такое роскошь истинного доверия и откровения двух по-настоящему близких душой людей.