И даже зрение прояснилось, но без толку — весь белый свет закрывают белые волосы. Но мне холодно, мне больно, в комнате нет ватной тишины, как показалось поначалу, из-за двери слышны голоса, только не разобрать слов. А невероятная тоска… уходит. Утекает вместе с кровью через крохотные ранки в шее. Люций высасывает ее. Я жду было обычной эйфории от укуса, но она не пробивается сквозь мою скорбь.

Отлично. Я не хочу ее терять, не хочу переставать помнить и грустить. Но уже могу дышать, пока мой психопат жрет меня. Но в этот раз он жрет то, что меня убивает.

Люций оторвался от моей шеи, чтобы посмотреть в глаза. На его бледных губах — алые капли, острые клыки выступают, уродуя безупречное лицо. И я сама тянусь его поцеловать. Не потому что жажду, а потому — что благодарна.

— Зачем?

Я почти успокоилась. Моя память со мной и мне все еще больно, но я могу дышать. И могу спрашивать.

— Зачем ты все это устроил?

Холодные пальцы Люция гуляли по моему лицу. Он как слепой трогал его, обловил скулы, гладил губы, и я видела, что черный взгляд устремлен в стену.

— Я устал, — тихо ответил он. — Устал от всего.

— Десять тысяч лет — это немало, — я сама прикрыла глаза, чтобы не видеть пустоту на его лице. — Можно было устать.

— Нет, — покачал он головой. — Не десять тысяч. Я видел первый рассвет мира. Я первый.

Так вот почему у него такие черные глаза. Они открылись в ту ночь, которая была до появления света. Это жутко. Я бы чувствовала эту жуть, если бы она могла в меня сейчас поместиться.

— И ты только сейчас решил изменить мир? Почему?

— Потому что мир стал невыносим, любовь моя. Он был разным — безумным, жестоким, непредсказуемым, ярким и чужим. Люди, живущие на расстоянии десяти километров друг от друга разговаривали на разных языках и носили разную одежду. Они встречались и удивлялись. И менялись. Все — менялось. И юные вампиры добавляли хаоса, но никто не замечал, потому что хаос был и без них. Зато мир был красив. И он был живой. А сейчас…

Я очень хотела спросить его про «любовь моя», просто ужасно, но он говорит про важное, а я уже выучила, что иногда лучше помолчать. — Сейчас мир тоже меняется, — возразила я. — Даже быстрее, чем раньше.

— Нет. Нет. Нет.

Выпущенные Люцием когти чуть не проткнули мне горло.

— Эй… — шепотом позвала я его.

Он перевел черный взгляд на меня и только тут заметил расцарапанную шею. Наклонился, лизнул.

— Он не меняется. Он становится одинаковым. Его сковывают законами и правилами безопасности. Он умирает. Мир — умирает. И только я это вижу, потому что мне есть, с чем сравнить.

— И ты рискнул…

— Да.

— И у тебя не вышло.

— Нет.

— Это я виновата?

— Дура.

Ну спасибо, что не похлеще. Мягкий ты стал, Люций, теряешь хватку.

— Пизда тупая тебе бы больше понравилось, дорогая? — прошипел он знакомым холодным тоном. Ну слава богу, у нашего котика снова холодным мокрый носик, я уж испугалась.

— Ты будешь пробовать еще?

Он промолчал. Смотрел мне в глаза и молчал. Я не знала, как уточнить, но он бы и сам ответил, если бы хотел. И я все еще желала узнать, что за нежности с этой «любовью». И он наверняка прочитал и эту мою мысль. Но тоже не ответил. Острые когти почти касались моей кожи, черные глаза смотрели в мои голубые, и я чувствовала, что еще немного — и пойму его.