Лучше бы я молчала.
4.6
Взгляд Судьи переместился на меня. Я не почувствовала ничего нового. И не увидела тоже. Тьма под капюшоном, никаких следов чего-то сверхъестественного.
— Все еще человек.
И Судья отворачивается.
Вот это фокус. Я перевожу растерянный взгляд на Люция. Внутри меня что-то чудовищно, невыразимо болит, разрываясь на части. Я чувствую, что могла бы спасти Апреля. Не знаю как. А вышло, что почти помогла ему умереть.
Боль не проходит еще и потому, что я была готова к сражению с Судьей. С Судьбой. С их чертовыми законами. А меня просто выпустили как неразумное дитя, не подверженное их правосудию.
И я только что второй раз похоронила Костика.
И я…
Я делаю шаг вперед, и Судья, уже нацелившийся на Эшера, вновь перемещает фокус своего внимания, не переводя взгляда.
Вмешивается Эшер:
— Как глава прайда требую рассмотрения своего дела индивидуально.
— Принято, — как-то очень поспешно говорит Судья, и я в одно мгновение оказываюсь где-то в другом месте. Там такие же сводчатые потолки и шершавые полы, но комната намного уже, и в ней высокая окованная железом дверь.
И рядом со мной Люций. И только он.
Одиночество… Слишком страшное слово, когда произносишь его вслух. Когда ждешь звонка или письма, когда ждешь кого-то, кто не приходит. Когда кусаешь губы, ломаешь пальцы, кричишь от невозможности прикоснуться к тому единственному, кто может избавить тебя от этой боли.
Я испытывала это по отношению к Костику трижды. Когда поняла, что он никогда не полюбит меня, я навсегда только друг.
Когда видела его неестественно спокойное лицо в гробу.
И сейчас.
Может быть, я похоронила свою любовь в тот день в мерзлой земле пять лет назад. Но он точно остался частью меня — навсегда. Три раза прощаться с кем-то, кто был с тобой в самые тяжелые времена, когда казалось, что весь мир ощетинился шипами, когда никто тебя не понимает и нужно только одно — немного живого тепла — это чересчур. Невыносимо. Я уже прощалась с ним! Я понимаю Машу — она пошла за своим мужем туда, куда не обещала ни в одной из брачных клятв, потому что попрощаться второй раз было бы слишком невыносимо.
Сейчас меня скручивала в узел невероятная, мешающая дышать боль.
Я не могла остановиться и плакала, плакала, плакала, задыхаясь, чувствуя только спазмы в животе. Где-то там надо мной молча стоял Люций. Наверняка смотрел с презрением, как он это умеет. Жалкие люди. Жалкие слабые люди. За десять тысяч лет, пожалуй, разучишься так убиваться по любому человеку.
Я была уверена, что услышу сейчас что-нибудь злое и холодное, поэтому не хотела слышать. Я кричала, когда боль становилась сильнее, но потом снова плакала.
И было так странно почувствовать длинные холодные пальцы, нежно стирающие слезы с моего лица. А потом — острую боль в шее, у самой ключицы. Такую сильную и телесную, что на несколько секунд она перебила боль потери.
Я была одновременно благодарна ему за это и зла — нашел время пожрать! Но то, что я смогла испытывать хотя бы злость вместо бесконечно скорби, стало безумным облегчением. Физическая боль очищала разум, возвращала меня мне. Я начала чувствовать — что сижу на какой-то скамейке, она деревянная, кажется, сразу я ее не заметила, нет, пожалуй, даже лежу. Головой на коленях у Люция, а он склоняется надо мной.