– Вы ее заполучили! – сказал он, вспыхнув от ярос­ти. – Вы ее сделали своей. Я это чувствовал с того само­го дня, когда впервые вас увидел, с того дня, когда вы пе­реступили порог маяка. Я знал, что рано или поздно вы нанесете мне удар в спину!

Наша любовная история в самом деле так волновала его? Маловероятно. Подобное обвинение было лишь клапаном, через который он направлял свою ненависть. Нет, он не просто обвинял меня в адюльтере. Я был до­стоин более жестокого порицания, как человек, подняв­ший свой голос против построенного им примитивного мира, в котором не было места оттенкам; я мог продол­жить свое существование только при условии сохране­ния четкой границы между черным и белым. Прикла­дом, наносившим мне удары, подобно дубине, двигала не ненависть, а страх. Страх понять, что лягушаны по­добны нам. Страх перед тем, что они могут предъявить вполне выполнимые требования. Страх, что нам при­дется опустить оружие, чтобы выслушать их. Винтовка, от которой я с трудом уворачивался, говорила об этом красноречивее любого оратора: Батис, Батис Кафф, в своем намерении уйти как можно дальше от лягушанов превратился в существо самой отвратительной породы, какую только можно себе представить, в чудови­ще, с которым невозможно вести какой бы то ни было диалог.

В какой-то момент я совершил роковую ошибку: мне не следовало испытывать его терпение до такой степе­ни. Сейчас он был готов убить меня. Сам не знаю, как мне удалось добраться до люка. Спотыкаясь и падая, я спустился по лестнице и оказался на нижнем этаже. Од­нако Батис последовал за мной, рыча, как горилла. Его кулаки двигались с невероятной силой. Они опускались на мои плечи, словно удары молота. К счастью, толстая одежда немного смягчала удары. Кафф понял это, схва­тил меня за грудки обеими руками и с силой прижал к стене. Голосом, который извергался из самых недр его биографии, он выплевывал слова:

– Вы-то не итальянец, нет, не итальянец, на ваш счет я никогда не ошибался. В том-то и беда, что я вас насквозь видел с самого начала и не помешал вам! Пре­датель, предатель, предатель!

В его руках я казался беспомощной куклой. Кафф тряс меня и ударял об стену. Рано или поздно он раско­лол бы мне череп или сломал позвоночник. Его жесто­кость вызвала во мне ярость пойманной крысы: мне не оставалось ничего другого, как выколоть ему глаза. Но как только Батис почувствовал на лице мои пальцы, он повалил меня на пол и стал топтать своими слоновы­ми ножищами. Я ощутил себя ничтожным тараканом и постарался отползти подальше, но, обернувшись, уви­дел в руках у Каффа топор.

– Батис, не делайте этого! Вы же не убийца!

Он не слушал меня. Я оказался на пороге смерти; моя голова отказывалась работать. Передо мной проплывали картины какого-то далекого и бессмысленного сна. Но вдруг, когда Батис уже занес надо мной топор, с ним произошло что-то странное. В его глазах отразился какой-то внутренний излом, внезапная вспышка мысли осветила его лицо, подобно метеору, пересекающему не­босвод. Все еще держа топор над моей головой, он смот­рел на меня с отчаянной радостью ученого, который взирал на солнце, желая проверить, как долго человеческий глаз способен выносить солнечный свет, пока лучи не сожгли ему сетчатку.