– Любовь, любовь, – произнес он.

С тихой грустью Кафф опустил топор. Для него сей­час звучали скрипки, в этот миг он стал человеком, ко­торый тихонько прикрывает дверь комнаты, где спят его дети.

– Любовь, любовь, – повторил Батис, и на его лице по­явилось выражение, отдаленно напоминавшее улыбку.

Но вдруг он снова превратился в Батиса– дикаря. Только я для него уже не существовал. Он отвернулся от меня и открыл дверь. Зачем он это сделал? Господи, "он открыл дверь! Избитый и оглушенный, я едва верил своим глазам.

Один из омохитхов тут же решил проникнуть на маяк и получил удар топора, который предназначался мне. Кафф схватил в другую руку полено и выскочил наружу.

– Батис! – позвал я, подбежав к порогу. – Вернитесь на маяк!

Кафф бежал по гранитной скале. Потом раскрыл ру­ки и прыгнул в пустоту. Прыжок был так прекрасен, что мне на миг показалось, что он летел. Омохитхи напали на него со всех сторон. Они появлялись из темноты с криками кровожадного восторга, каких мы еще никогда не слышали. Два противника хотели прыгнуть ему на спину, но Батису удалось от них избавиться, прокатив­шись по земле. Потом он вдруг превратился в центр кричащего круга. Омохитхи хотели приблизиться к нему; он размахивал топором и поленом так яростно, что они казались крыльями мельниц. Одному из нападав­ших удалось вспрыгнуть ему на спину, и гомон усилил­ся. Кафф попытался ранить его, но не смог. В этой по­пытке он упустил жизненно важную секунду: круг сжался еще больше. Страшная картина. Не обращая внимания на раны, которые наносил вцепившийся в спину противник, Батис продолжал рассекать воздух оружием, стараясь удержать на расстоянии остальных. Они не пожалеют его.

Я не мог более ждать. Цепляясь одной рукой за пери­ла, а другой потирая правый бок, который страшно бо­лел из-за полученных ударов, я поднялся по лестнице наверх. Одна из винтовок оказалась у меня под рукой. Я вышел на балкон. Внизу никого не было. Ни омохитхов, ни Каффа. Тишина. Только ледяной ветер.

– Батис! – все– таки прокричал я в пустоту. – Батис! Батис!

Мне ответила тишина. Ему не суждено было вернуться.

С момента появления на маяке я пережил все несча­стья, какие только можно себе представить. Дни, которые последовали за гибелью Батиса, прине­сли новые мучения. Сложность и противоречивость на­ших отношений только усиливали смятение моей души. Я испытывал упадок духа, это странное чувство разъеда­ло меня, как морская соль. В нем сочетались грусть и потерянность, словно мои переживания не могли найти се­бе подходящего русла. Порой я плакал, подвывая, как ребенок, порой смеялся дерзко, но еще чаще смеялся сквозь слезы. Мне было не под силу понять самого себя. Можно ли тосковать о человеке, о котором в жизни не сказал доброго слова? Да, но только на маяке, где ка­чества потерпевших кораблекрушение оцениваются по мелким трещинкам в монолите их недостатков. Там, на маяке, даже самые далекие человеческие существа становились близки друг другу. Батис был для меня бес­конечно далеким человеком. Но других людей мне не придется увидеть. Теперь, когда Каффа не было рядом, на ум приходили его каменная невозмутимость и вер­ность товарища по оружию. Под тяжестью горя, такого смутного, безысходного и отчаянного, мне не удавалось согласиться с его смертью. Пока я работал – чинил укрепления и латал дыры в нашей обороне, – я говорил с ним вслух. Словно мне все еще надо было терпеть его грубые окрики, невоспитанность, его «zum Leuchtturm» по вечерам. Иногда я начинал обсуждать с ним планы дежурства или какого-нибудь сооружения, но говорил в пустоту. Когда я наконец понимал, что его больше ни­когда не будет рядом, что-то внутри меня обрывалось.