Наступили сумерки. Зажегся маяк. Я послал прокля­тие Батису, Батису Каффу. Человеческая низость для меня будет носить его имя во веки веков. Даже если он сумасшедший, это не умаляет его вины. Самым глав­ным для меня было то, что он знал о существовании чу­довищ и оставил меня в неведении; я ненавидел его со всей яростью бессилия. Мне хватило времени просвер­лить в ставнях маленькие отверстия, которые позволяли высунуть наружу ствол винтовки. Над ними я прорезал длинные и узкие щели, чтобы наблюдать за чу­довищами, не открывая ставен. Однако снаружи ничего не происходило: никакого движения, никакого подозрительного шороха. Через окно, которое выходило на мо­ре, я мог видеть песчаный берег. Водная гладь была спо­койна, и волны не бились яростно о берег, а тихо ласкали песок. Странное нетерпение охватило меня. Ес­ли уж им суждено прийти, пусть бы приходили скорее. Я сгорал от желания увидеть сотни чудовищ, атакую­щих дом. Мне хотелось расстреливать их одного за дру­гим. Любое сражение было лучше, чем это томительное ожидание. Карманы моего бушлата были набиты пуля­ми. Их тяжесть придавала мне сил и успокаивала. Блес­тящие пули цвета меди в правом кармане, пули в левом, пули в нагрудных карманах. Даже в рот я положил пару пуль. Я сжимал винтовку с такой силой, что вены взду­лись на руках голубыми ручейками. За поясом, которым я подпоясал бушлат, были нож и топор. Наконец, как то­го следовало ожидать, они явились.

Сначала на морской глади показались головы, плыву­щие к берегу. Их можно было принять за буйки. Они дви­гались плавно, со скоростью акульих плавников. Их было десять, двадцать – не знаю точно: скопище здесь, скопи­ще там. Выходя из воды, они превращались в рептилий. Их мокрая кожа наводила на мысль о литых чугунных фигурах, облитых растительным маслом. Они прополза­ли несколько метров, а потом вставали в полный рост и становились прямоходящими существами. Однако при движении они слегка наклонялись вперед, как это делает человек, идущий против сильного ветра. Я вспомнил о шуме дождя прошлой ночью. Их перепончатые утиные лапы оказались вне родной стихии. Они вдавливали в пе­сок крупную гальку, разбросанную волнами по берегу, оставляя за собой глубокие следы, словно шли по свеже­му снегу. Из их пастей вырывался шепот заговорщиков. Я не выдержал. Открыв окно, я бросил наружу горящее полено, от которого зажегся бензин, дрова и горы книг, потом закрыл ставни. И стал стрелять через бойницу, не целясь. Существа бросились врассыпную; они прыгали, как обезумевшая саранча в преисподней, и яростно стре­котали. Ничего нельзя было различить за языками огня, которые сначала вздымались очень высоко. За границей пламени иногда вырисовывались их тела: чудовища пры­гали в своей бесовской пляске; я тоже вопил. Они то под­скакивали, то пригибались, то собирались вместе, то рассыпались в. разные стороны, пытались подобраться к окнам и отступали. Чудища, множество чудищ, и еще, и еще. Здесь и там, там и здесь. Я перебегал от одного ок­на к другому, высовывал ствол ружья и стрелял не це­лясь, – один выстрел, два, три, четыре. Заряжая винтовку, я проклинал их, как варвары проклинали Рим, потом сно­ва стрелял и опять заряжал. Так прошло несколько часов, а может быть, минут – не знаю.