Чтобы укрепить свою линию обороны, я сложил по­ленницы бревен, добавив туда свои книги. Бумага горит быстрее, но пламя от нее ярче. Быть может, так мне удастся сильнее напугать их. Прощай, Шатобриан![3] Прощайте, Гете, Аристотель, Рильке и Стивенсон! Прощайте, Маркс, Лафорг[4] и Сен-Симон! Прощайте, Миль­тон, Вольтер, Руссо, Гонгора и Сервантес! Дорогие друзья, мое величайшее вам почтение, но восхищение перед вашим дарованием не имеет ничего общего с ис­ключительными обстоятельствами, поймите меня пра­вильно. Я улыбнулся в первый раз с начала драмы, пото­му что, пока складывал поленницы, поливал их бензином и рыл углубление в земле, чтобы соединить их с будущим костром, я пришел к выводу, что одна жизнь, в данном случае как раз моя, стоила творений всех гениев человечества, философов и писателей.

И наконец, дверь. Если я вырою яму перед входом и заполню ее кольями, передо мной возникнет совер­шенно очевидная проблема, а именно: я закрою ход са­мому себе. Поэтому прежде всего я занялся изготовле­нием деревянного помоста, который мог бы служить в качестве съемного перехода. Силы мои были на исхо­де, я чувствовал себя на грани изнеможения. Я выкопал ямы под всеми окнами, собрал ветки на берегу, сделал из них колья и вкопал их в землю. На второй линии обо­роны, чуть дальше от дома, сложил кучи бревен и книги, соединив их шнуром, пропитанным бензином. Солн­це садилось. Меня можно осудить за недостаток идей, но вряд ли можно обвинить в отсутствии инстинктов; наступала ночь, и чутье моих далеких предков подска­зывало мне, что это пора царствования кровожадных существ. «Не спи, не спи, – говорил я себе вслух, – толь­ко не засыпай». Запасы воды были невелики, поэтому я плеснул себе в лицо холодного джина. Теперь остава­лось только ждать. Ничего не происходило. Я залечил пузыри, которые вздулись у меня на руках, когда я хва­тал горящие бревна, и царапины на шее от когтей этих чудовищ. Яма перед дверью не была закончена. Но это меня волновало меньше всего. Сдвинув ящики с веща­ми, я устроил прочную баррикаду. Мои воспоминания устремились в Ирландию, в дни уличных боев, когда над булыжными мостовыми взвились знамена. Но в тот мо­мент я, вне всякого сомнения, предпочел бы морским чудовищам все королевские войска вместе взятые.

Я уже говорил, что письмо моих бывших начальни­ков едва не убило меня. Можно сказать и так. Из-за это­го письма я не распаковал два последних ящика. Я сделал это сейчас, просто из боязни расслабиться и по­терять контроль над собой. Совершенно ясно, что никто и нигде не испытывал такой радости, раскрыв какую-нибудь коробку. Я поднял крышку, разорвал картон и уви­дел внутри переложенные соломой две винтовки ремингтон. Во втором ящике было две тысячи пуль. Я опу­стился на колени и заплакал, как ребенок. Разумеется, это был подарок капитана. Во время плавания мы не раз обменивались мнениями по разным вопросам, и ему было известно, что я ненавидел войну и военных. «Это неизбежное зло», – говорил он мне. «Но хуже всего то, – отвечал ему я, – что военные как дети: воинская слава, обретенная в боях, служит им только для того, чтобы рассказывать о них». Мы много раз разговаривали об этом долгими вечерами, и он прекрасно знал, что я отверг бы его предложение оставить мне огнестрельное оружие. Поэтому в последнюю минуту он молча доба­вил эти два ящика к моему багажу. Одним словом, если бы в моем распоряжении было пятьдесят человек, таких как этот капитан, я бы основал новую страну, родину для всех, и дал бы ей имя – Надежда.