— Виссарион Фомич, не соблаговолите ли воспользоваться моим экипажем? В нем теплей и… и… Да попросту ваша коляска не хороша! Ну и… должны же вы дать совет, как мне быть с крестным!

Вот она, истинная графиня: чуть что не по ней — она нервно топает ножкой, капризно поджимает губы, хмурит изогнутые бровки, при этом хороша, чертовка!

— Премного благодарен, — согласился он, не сдержав улыбки.

Разумеется, в карете сиденья мягкие, есть подушки, тулупом можно укрыть ноги — в таких условиях хоть по всей России-матушке путешествуй. Устроившись на холодных подушках, Виссарион Фомич не стал тянуть с советом, так как успел обдумать сведения графини:

— В Петербург на поиски семейства князя мы отправим Кирсанова, а в помощь ему… да того же Пискунова. Первый сойдет за родственника его светлости, Кирсанова не отличишь от аристократа, а Пискунов — за его слугу. Надеюсь, Гаврила Платонович даст соответствующие письма, чтоб уж никаких сомнений ни у кого не вызвать?

— Разумеется, даст, коль я о том попрошу, — заверила Марго. — И денег в достатке выдаст на дорогу, об этом не беспокойтесь. А что делать князю? Не ровен час — отравят крестного.

— А его светлость, ваше сиятельство, спасать придется вам.

— Мне? — растерянно распахнула она глаза. — А вы?

— Буду направлять вас. Бросать одного его ни в коем разе нельзя, на Карпа надежа мала, верного слугу ведь тоже могут отравить. Некто наверняка прознал, что по ночам Карп кормит хозяина, он ведь зорко следит за изменениями состояния князя. И этот некто из близких ему людей…

— Из нахлебников! — поправила она. — Никто из них не удосужился пойти на службу! Принести хоть какую-то пользу себе и людям! Все сидят на шее князя, тем не менее кому-то пришла в голову идея пораньше отправить его на тот свет!

С досадой Марго ударила муфтой, в которой грела руки, по своим коленям и уставилась в окно, пряча глаза, наполнившиеся слезами. Зыбин только с виду казался грубым и неотесанным, на самом деле он тонко чувствовал кипящие страсти в людях, улавливал в них перемены, что помогало в деле. В то же время не умел он утешать и успокаивать, а иногда так и вовсе проявлял солдафонскую бесчувственность, как на сей раз — хотел участием поддержать графиню, на деле же отчитал:

— Будет вам, ваше сиятельство! Что это вы удумали расклеиться? Не похоже на вас.

— Простите, Виссарион Фомич, — смутилась Марго, но лица к нему не повернула. — Крестный мне дорог, правда-правда. Иной раз он бывал мне ближе отца с матерью, у него я находила сочувствие…

— Помилуйте, да разве ж вам надобно сочувствие?

— Как и всем людям, — дрогнувшим голосом произнесла она. — Крестный всегда был добр ко мне, понимал, как родную дочь. Сейчас я думаю, что в моем лице он… как бы это сказать… извинялся за сына, с которым поступил жестоко.

— На месте князя так поступил бы любой отец, — категорично заявил Зыбин, известный хранитель порядков Домостроя. — Негоже идти супротив родительской воли.

— Что значит — родительская воля? — разошлась она. — Сделать несчастным человека? Оттого свет у нас и бесчувственный, что однажды всех подавила родительская воля, которая не считалась с желаниями и чувствами своих же детей. Много ли даст любви человек другому, когда с ним обошлись жестоко? Подчинившись, он уже учится не любви к ближнему, а изворотливости, чтобы теперь тайком получить удовольствия, насладиться своей хитростью и обманом. Но при этом он все дальше уходит от того человека, каким его задумал Господь.