— Шутка! — воскликнул я. — Так можно убить человека.

— Никто не собирался тебя убивать, — слишком горячо сказала Наталья, — я стояла рядом, в меня могли попасть так же, как и в тебя… Просто пошутили, пуля прошла высоко, только кажется, что она просвистела рядом.

Мы постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам по сухим сучьям.

— Иди, — сказал я, пропуская Наталью вперед.

Она прошла мимо, опустив голову и не глядя на меня. Когда мы были уже рядом с поляной, на которой стояла поленница, Наталья остановилась.

— Я прошу тебя никому не говорить об этом… — сказала она. — Можешь ты исполнить мою просьбу?

— Хорошо, — помолчав, сказал я. — Ты знаешь, кто стрелял?

— Знаю, — сказала Наталья, опуская глаза.

Я стоял молча перед ней, думая о том, что и я тоже знаю: Федор.

— Это подлость, — сказал я.

Наталья подняла глаза, лицо ее стало отчужденным и холодным. Она медленно, отчетливо проговорила:

— Людей судить легче, чем самого себя… — Она прямо и строго смотрела на меня, не отводя взгляда, я не выдержал и отвернулся, посмотрел туда, где за деревьями двигались нагруженные дровами мои товарищи.

— Прости, — сказал я, — может быть, я чего-то не понимаю…

Я зашагал дальше, не оглядываясь. Первым, кто повстречался мне у парохода, был Коноваленко. Он тяжело топал меж пней и кочек в одной рубахе навыпуск, с деревянным станком-понягой за плечами, нагруженный выше головы кругляками с красной корой.

— Сейчас и я… — торопливо, словно извиняясь, сказал я ему, когда он проходил мимо.

— Да мы сами погрузим, стоит ли вам мараться, — добродушно ответил он.

Не слушая его, я побежал по сходням на пароход надеть стеганку и взять понягу.

Метровые чурбаки укладывали на доску с лямками для плеч и поперечной приступкой, на которую, собственно, и наваливались поленья стенкой выше головы. За первым «возом» подошел я к боцману Луконину. Тот принялся кидать поленья на мой станок, как на телегу, без малейшей осторожности и сожаленья.

Часа через два трюм был забит чурбаками; те, что не поместились, уложили на корме под буксирными арками. «Индигирка» отвалила от берега и тронулась вверх по реке.

Я поднялся в рулевую рубку. Мне хотелось постоять рядом с Лукониным просто так, без всяких разговоров.

Впереди показались длинные песчаные косы. Луконин в раструб мегафона позвал:

— Вахтенный!

На бак вышел Федор, вопросительно посмотрел на Луконина. Тот в мегафон сказал:

— Возьми наметку, промеряй.

Федор проворно схватил лежавший вдоль борта шест, размеченный белыми и черными полосами, и, пронзая им воду, наметывая, стал выкрикивать глубины фарватера.

Я вышел из рубки и спустился с мостика на бак. Федор, занятый своим делом, не обращал на меня никакого внимания. Окончив по взмаху руки Луконина промеры, матрос уложил шест на место, но с бака не уходил. Мы стояли друг подле друга. Он смотрел на меня холодными, как металл, глазами и ничего не говорил. Молчал и я.

На другой день опять поднялся я в рубку к Луконину, хотел спросить о Федоре — что за человек?

У штурвала стоял Данилов. Лицо у него было напряженным, глаза смотрели на реку пристально, не отрываясь. Мне подумалось, что вот так он, наверное, следит за диким оленем, выбирая момент для выстрела. Луконин стоял рядом с ним и спокойно смотрел на разводы и вспучины по воде, временами говоря, куда следует повернуть колесо штурвала. Иной раз Данилов сам поворачивал штурвал, при этом взглядывал на своего учителя и вопросительно произносил одно лишь слово: «Ладна?» Луконин молча кивал, а если покачивал головой, Данилов поспешно поворачивал колесо обратно.