— Где ты был, когда баржи бросали?

— На мостике…

— Зачем? — Кирющенко подождал моего ответа, но я молчал. — Вмешиваться, нарушать единоначалие тебе нельзя и свидетелем быть при сем тоже незачем. Ты не пассажир, не частное лицо. Работник политотдела — вот кто ты есть. — Кирющенко постоял, опустив глаза. — Спрашивать с нас по партийной линии будут строже, чем с Васильева, целый край кормим… А телеграмма твоя… — он невесело усмехнулся. — Баржи на мель посадили, а ты рапортуешь, будто план грузоперевозок перевыполнили…

Он зашагал к борту, у которого ошвартовался катер. Я постоял, глядя ему вслед. Вот почему усмехалась Наталья, читая текст моей радиограммы, как я-то не мог сразу сообразить, какую глупость сочинил? Эх, лучше бы уж ничего не посылал. Одно слово — мальчишество! Ругая себя в душе за легкомыслие, я побрел в трюм. Под мешками тягостное настроение быстро исчезло, осталось одно только ожесточение, как было и в первый раз, желание выстоять в тяжелом труде, не уронить мужского достоинства. В конце концов ведь и я тоже хотя бы психологически принимал участие в «охоте», и расплачиваться надо сообща.

Поздно ночью нас сменила другая бригада во главе с Коноваленко. Баржи дали заметный дифферент на нос, но Луконин не захотел уходить вместе с нами на отдых.

— Присмотреть надо, — сказал он во время пересменки стоявшим под тусклым светом фонаря Васильеву и Коноваленко. — Шел бы ты, Петро, на «Индигирку», кормы барж всплывут — вовремя сдернуть надо…

— Правильно Луконин говорит, — сказал Васильев, — всю жизнь на баржах плавал, понимает толк в этом деле лучше нас с тобой. Иди, Коноваленко, на пароход, готовь машину. Завтра дадим отдых боцману. Так, что ли? — обернулся он к Луконину.

— Та-ак… — протянул Луконин.

— И заработаешь побольше, — сказал Васильев.

Луконин мотнул головой, разбрасывая длинные свившиеся прядки волос.

— Не нужно мне… — негромко, без всякой рисовки сказал он. — Сам баржи бросил в плесе, сам их повытягаю… Вся зима впереди, еще разберемся, когда отдыхать.

— Баржи я бросил... — помолчав, сказал Васильев.

— А кто на штурвале стоял? — сказал Луконин. — Да что считаться, с баржами я управлюсь, иди, Петро… И вы тоже… — сказал он Васильеву.

Васильев постоял, глядя под ноги на елань, присыпанную посеревшей от грязи мукой. Весь китель его был затерт белесыми полосами.

— Ладно! — сказал он решительно. — Пошли, Коноваленко, буксир на пароход надо заводить.

Мы стали подниматься по трапу. Катер у борта баржи ждал нас, там в темноте толпились сменившиеся грузчики, члены команды «Индигирки», виднелись красные светлячки цигарок.

— Отваливай! — крикнул Васильев и перепрыгнул на палубу. Разом стихли разговоры, узнали голос начальника пароходства. Я тоже прыгнул на палубу катера и вмешался в толпу грузчиков, протискиваясь ближе к надстройке, чтобы не свалиться в темноте за борт. Да, «поохотились», долго будет помниться!..

Утром я проснулся в старпомовской каюте, услышал плеск воды от частых ударов плиц и ровную работу машины. Стронули, значит, баржи! Успокоенный, опять заснул. И опять проснулся, когда машина стала работать с перебоями, неравномерно сотрясая переборки каюты. Вскочил, выглянул в иллюминатор, пароход шел близко от крутого берега с опустившейся к воде золотой бахромой лиственниц.  Машина то работала, то стопорилась, пароход подваливал к берегу. Там среди деревьев видна была длинная поленница аккуратно уложенных кругляков. Будем брать дрова!