…Недели через две в первом часу ночи «Индигирка» буксировала баржи в верхнем сумасшедшем плесе. Ночь была расцвечена дневными красками. В передний широкий иллюминатор кают-компании видны были острова с желтевшими на полуночном неярком солнце стволами тополей и для ночи неправдоподобно изумрудными, хоть и неяркими кронами, виднелись густо-голубые разводы на речной шири, расплавленный металл отраженного неба в тихих заводях… Краски были чистыми, с глянцевым отливом. У самого борта шумели буруны шиверов, прибрежные скалы в кривунах грозили разбить баржи на поворотах, перекаты занимали почти весь фарватер. Мы только что погрузили с берега дрова, и теперь Дуся угощала нас круто заваренным какао со свежим мягким, как пуховая подушка, ситным, который только она одна и могла выпекать в духовке пароходного цамбуза.

В кают-компанию вошла Наталья. В руках она держала листки, выдранные из тетради, исписанные карандашом ее мелким почерком. Она не раз появлялась на палубе и в кают-компании со служебными радиограммами, и потому никто не обратил на нее внимания. Она подошла ко мне и протянула листки. Это было первое сообщение о начале войны.

…Безрадостными были сводки с фронтов, лишь работа помогала нам держать себя в руках. Мы трудились на разгрузке и погрузке барж, в рейсах я готовил политинформации, материалы для нашей газеты, которые Наталья передавала по радио на другой пароход Рябову.

Однажды часа в три ночи, после того как я прочел в кают-компании очередное сообщение Совинформбюро, принятое радисткой, и опустился к себе, пришел Федор. Постоял у двери, глядя под ноги, глуховатым голосом сказал:

— Отбил телеграмму Кирющенко, чтобы отпустили на фронт. Отказал, прислал ответ — ждите распоряжений. — Федор сжал челюсти, желваки прокатились по его темным, опавшим щекам. — Не могу палубу швабрить, когда там… — Он не договорил. — Все одно — уйду, пешком уйду… Без меня на «Индигирке» не убудет, а там пригожусь… — Он помолчал. — Может, еще Коноваленко встречу…

Посмотрел на его, теперь горевшее пятнистым кирпичным румянцем лицо, и понял, что уйдет, ничто не удержит, Федоров характер знал.

— Как летом через болота, реки, озера?.. Как дойдешь?

— Не привыкать… — суховато сказал он.

А Наталья?

— Отпускает, — сказал он. — Договорились.

Мы помолчали.

— Проститься пришел… — сказал Федор. — Ты старое не помни. Мало ли как бывает…

Он первым протянул мне руку. Ладонь у Федора была неподатливой на пожатие, твердой, с заскорузлой кожей.

Он ушел с парохода в небольшом якутском поселке в верховьях реки. Наталья проводила его на берег. Как они прощались, мы не видели. Вернулась она строгая, с остро блестевшими сухими глазами, и заперлась в своей каюте.

После ухода Федора какое-то тяжкое состояние подавленности овладело нами. Известия с фронтов были безрадостными. Скупые сводки Совинформбюро, которые Наталья каждую ночь принимала по радио, говорили, что положение на фронтах тяжелое, один за другим западные города наши переходили в руки противника. Может, Федор и прав: как ни трудно ему было покинуть Наталью и пробиваться через тайгу, он идет теперь на подмогу, а мы?.. Медленно потекли дни в рейсах, в погрузках и разгрузках барж, в составлении корреспонденций для газеты, и казалось, каждый день безвозвратно уносил с собой частицу надежды. Что мы можем сделать, Как повлиять на ход событий, да хотя бы даже в этой глуши подробнее узнать, понять, что там происходит?.. Кирющенко, видимо, прекрасно знал состояние людей и вскоре по радио предписал мне, пользуясь катерами, переезжать с парохода на пароход и проводить беседы о фронтовых и международных событиях. Слушали меня с таким вниманием, с такой верой в нашу победу, что я старался как можно полнее рассказывать о том, что сообщалось по радио в передачах для газет, и проводил ночи у приемников то на одном, то на другом пароходе, что, впрочем, не исключало и участия в погрузочных работах. И это было хорошо…