При мысли о наследстве и том, кому оно должно было достаться еще лишь несколько дней назад, глаза Величаны налились слезами. Но она сдержалась, прикусив губу.

– И что с ним? Он… жи…

– Изгнал князь киян, и товары им отдавать не велел, они пустые ушли. Дескать, пусть сам Святослав приходит и отвечает…

– Все… они… живые?

– Да живые. Этот, слышь, Свенельдич-младший, князя чуть на поле не позвал. Давай, говорит, поединщинка мне. Я всю правду мою перед богами покажу. А князь говорит: ты холопкин сын, мне и через отрока против тебя стоять невместно, пусть твой князь приходит, с ним будет разговор.

Величана знаком приказала дать ей черный кожух. Тишана накрыла ее им, и она положила руки на шероховатую поверхность выделанной кожи. Это немного успокоило ее – будто она коснулась плеча самого Люта… его руки… увидела встревоженный и дружеский взгляд его глубоко посаженных глаз. При свете огня они казались светло-карими, но она помнила – при солнце они зеленовато-серые…

Он ушел живым и невредимым. Но больше его здесь нет. И когда придет Святослав киевский… он принесет гибель Етону. И она, Величана, пойдет вместе со старым злым мужем на тот свет. У нее больше нет дитяти, который задержал бы ее здесь. И нет друга, который вырвал бы ее из рук старого оборотня.

Она подняла влажные от слез глаза на боярынь. Чего они хлопочут, дуры? Зачем радуются, что она поправляется? Для чего? Чтобы прожить еще два-три месяца и уйти на краду? Молодой, здоровой и полной сил – получить удар ножом в грудь, петлю на шею?

– Лучше бы я той ночью умерла… – прошептала она и вцепилась обеими руками в черный кожух на коленях.

Здесь, в Плеснеске, никто ей не поможет. Даже родной батюшка не спасет. Она верила, твердо знала: избавить ее от смерти сможет только один человек… Но возможно ли, чтобы он возвратился в Плеснеск, пока не стало поздно?

Лют с дружиной успел вернуться в Киев еще по санному пути. За три седмицы нелегкой дороги от Плеснеска он ничуть не остыл и пылал почти таким же негодованием, как в тот день, когда Семирад объявил им, что Етон оставляет себе все непроданные киевские товары в возмещение своей обиды. «На здоровье! – со сдержанной яростью ответил тогда Лют воеводе. – Ему скоро дедам на тот свет гостинцы собирать, куницы наши в дело пойдут». Саксы, которым Лют намеревался сбыть меха, пока не приехали, и товар лежал в клетях у Ржиги. Теперь куницам предстоял переезд в клети Етона. И брат-воевода, и княгиня немало на этом теряли, но Лют понимал: пропавшие куницы и паволоки – безделица по сравнению с тем, что будет дальше.

Со времен Деревской войны Лют жил на Свенельдовом дворе, в старой отцовой избе, благодаря чему постоянно виделся со старшим братом – если они оба были в Киеве. Мистина, на его счастье, оказался дома, и Лют мог сразу выложить все накипевшее. Утаивать ему было нечего: он с детства не имел склонности лгать даже ради того, чтобы выгородить себя; теперь же он всю дорогу вертел в мыслях эти странные события, но так и не нашел за собой никакой вины.

– Муховор старый из ума выжил, сам не знает, что творит! – с досадой говорил он, сидя напротив Мистины за столом.