Величана открыла глаза. Ближайший к ней волок[19] был закрыт, и лежанка оставалась в полумраке, но дальний – отодвинут, и в полосе яркого дневного света со двора сидели Говоруша, Далемирка и Летава. Тихо толковали между собой. Не прислушиваясь к ним, Величана сначала прислушалась к себе. Во всем теле ощущалась слабость и покой. Приятно было, что больше не мутит, грудь не болит, нет в животе тянущей боли, что рубашка суха, ей тепло и покойно… Она смутно помнила, как ее несколько раз обмывали, переодевали. И сейчас под настилальником ощущался слой соломы. Все тело стало как тихое летнее утро. Такое блаженство после…

В глазах защипало, брови заломило, горло свело от близкого плача. Голова была достаточно ясной, чтобы Величана понимала свою беду. Она потеряла дитя. Скинула. Проклятье Вещего настигло и ее. Но виновник – сам Етон. Если бы он не вздумал морочить ее, явившись зачем-то молодцем, когда она и так была утомлена и напугана «волками» с их Пастухом, она могла бы доносить и родить. Он сам погубил ее и свой род – зачем? Чего добивался?

До следующей ночи, когда он снова сможет стать молодым, еще много месяцев. Половина зимы, весна, лето… А если он не доживет? Но даже если и доживет… Величана слабо поморщилась. Оба Етоновых облика, старый и молодой, внушали ей одинаковое отвращение. Молодой или старый – ее муж зол и безумен. Он взял ее в жены, чтобы утащить с собой в Навь, – стариком в могилу или молодым в лесную чащу. Ни с одним, ни с другим нет ей дороги в жизни…

Величана закрыла глаза. Перед ней встало лицо другого мужчины, и от видения этого повеяло отрадой. Каждая черта в нем была красивой. Как дитя она доверилась тому, кто никем не оборачивался и никого не боялся. Он вырвал ее из рук молодого Етона. Но одолеть старого, видать, не сумел.

Заметив, что княгиня слабо шевелит рукой, все три женщины вскочили и устремились к ней.

– Очнулась! Душенька ты моя! – закудахтали они наперебой.

– Цветочек наш лазоревый!

– Ну, как тебе можется?

– Болит что?

– Хочется чего-нибудь?

– Тишанка, воды подай!

– Нет, нивяницы лучше!

– Сейчас гвоздички заварю!

– Вон брусника стоит – ее подай!

Брусничный сбитень с медом, что нарочно держали в устье печки теплым, показался Величане вкуснее птичьего молока. Она показала, что хочет сесть, и бабы бережно усадили ее, подоткнув под спину две подушки.

– Ну, что? – прошептала она, не зная, как спросить о том, что ее волновало.

– Князь-то как обрадуется! Все присылал спросить, как ты, а ты все спишь и спишь!

Величана огляделась и увидела в ногах постели черный овчинный кожух. Обрадовалась ему, как другу.

– Не отдали…

– Что? – Говоруша наклонилась к ней.

– Кожух не отдали… киевскому гостю тому?

– Ох! – Говоруша тоже оглянулась на кожух, всплеснула руками и села. – Не до одежи ему было, свет ты мой! Голову унес на плечах – и слава чурам!

– Что там было? – Величана в испуге подалась вперед.

Вновь облило холодом при мысли, что Лют мог пострадать.

– Зазвал князь киевских к себе, разбирал: зачем хотели… умыкнуть тебя, да неужто Святославу наследства ждать надоело…