В первые дни месяца сеченя, которые у полян назывался также лютый, Милянка родила дитя. Оказался мальчик – крупный, крепкий и горластый.

– Ох и лют же вопить! – жаловалась Костричка, из-за мальца плохо спавшая.

– Напоминает тебе про блудливость твою! – смеялся воевода над сыном, который считал своим долгом принять виноватый вид. – Вот ты так же под плетью моей вопил!

– Твоя воля, фадир минн[38], хочешь – побей еще раз, а только даром срамить меня незачем – не вопил я!

Серые глаза Мистины впервые сверкнули гневом: упрек в мнимом слабодушии оскорблял его куда больше, чем напоминание о блуде и его последствиях.

– Вопил, я сам слышал! – поддразнивал Свенельд, а на самом деле гордился стойкостью, с какой сын вынес его былой гнев.

Поведи тот себя иначе – Свенельд сердился бы куда дольше и простил куда менее охотно.

Никто из двоих не брал ребенка на руки и не признавал своим: Свенельд досадовал, что его обскакал родной сын, а Мистина из почтительности к отцу предпочел не объявлять вслух о своей победе. Но поскольку Милянка принадлежала Свенельду, то и ребенок молчаливо считался его чадом. Тот случай – когда воевода исступленно хлестал плетью собственного сына, стоявшего перед ним на коленях с опущенной головой, – постепенно забылся, ушел в глубины семейных преданий. Отчасти напоминало о нем лишь имя Лют, что так и укрепилось за ребенком Милянки.

Она умерла, когда сыну было десять лет. И ни мать, ни кто-то из челяди ни разу не посмел даже намекнуть Люту, что с его рождением не все было гладко. Узнав правду теперь, в двадцать шесть лет, он не мог взять в толк, добрую весть сейчас услышал или дурную. Он не сын Свенельда… на самом деле тот ему дед, но от этого он же никуда с дерева рода не денется.

– И значит, Витислава… – начал он, пытаясь уложить в мыслях все эти новости.

– Тебе родная бабка. Сегодня ты получишь жену княжеского рода. И ты происходишь от девы ровно такого же княжеского рода, если не лучше. Драговит ободритский – не какой-то там Унемысл луческий. До сих пор ты вел себя как достойный правнук Драговита. И потому я, знаешь ли, – Мистина усмехнулся и прикоснулся к его плечу, – давно простил себя за тот раз. Ведь иначе тебя бы не было, а я очень рад, что ты у меня есть…

Лют молчал, мысленно будто примеряя нового себя. Разумеется, он все знал о Витиславе, гордости рода, но привык думать, что эта честь не про него. И вот оказалось, что в нем ее кровь, что он имеет право гордиться родством с ободритской княжной лишь чуть меньше, чем Мистина, ее законный сын.

– А если твоя новая жена, – добавил Мистина, – когда-нибудь станет уж очень сетовать, что ей достался незнатный муж, так уж и быть, передай ей то, что я тебе рассказал. Будем надеяться, тайны второго мужа она сохранит лучше, чем первого…

Когда вдова выходит замуж снова, долгих обрядов, как на первой свадьбе, для нее не проводят. Она ведь уже миновала переход из дев в жены, что пролегает через тот свет, и остается лишь подтвердить ее и нового мужа взаимные права друг на друга. Рода у Величаны больше не было, и сегодня, верхом на той же чалой въезжая в ворота Свенельдова двора, даже имя отца своего, Унемысла луческого, она оставляла снаружи. Мать ей заменяла Эльга, проводившая из своего дома; дядек и братьев – Острогляд с сыновьями и Торлейв. Позади поскрипывал запряженный волом воз с ее коробами и двумя служанками.