– Мне кажется, я вас люблю.

Он был поражен, затоплен волнами счастья и спустя мгновение прошептал против собственной воли:

– Я тоже вас люблю.

Она закрыла глаза и сказала «ах!», словно ее поразил удар в сердце. Каким-то озарением Фонтен почувствовал, что в этом «ах!» было счастье, удивление, восхищение, страдание. «Какая великая актриса!» – подумал он. Вошел слуга, перемешал поленья в камине. Казалось, Долорес вышла из оцепенения и резко поднялась:

– Пойдем на улицу.

Луны уже не было видно. В темно-синем небе сияли звезды. Фонтен поискал глазами Южный Крест, она ему показала. Они дошли до машины и сели в нее. Перед тем как завести мотор, она повернулась к нему и подставила губы:

– Como te quiero.[29]

Машина тронулась. Фонтен думал: «Это нелепо, но восхитительно». Еще он думал: «Испанцы говорят „Te quiero“, „Я тебя хочу“, а не „Я тебя люблю“». Символично? Он не знал, где они, куда направляются. В темноте смутно вырисовывались цветущие сады, заросли утесника вдоль дороги, затем берег моря. На берегу Долорес остановилась, и на этот раз они целовались очень долго. Потом она обхватила ладонями лицо Фонтена и сказала:

– Мне кажется, у меня в ладонях все счастье мира.

В его голове едва слышный голос прошептал: «Титания».

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Извечный вопрос любой женщины любому мужчине.

– Но мужчины никогда не говорят, о чем они думают… Я вся твоя, а ты не весь мой… nunca serás todo mío.

– Как я могу быть твоим, Лолита? Я старый мужчина, отягощенный воспоминаниями. У меня есть моя страна, моя жена…

– Я запрещаю тебе говорить мне о жене, – решительно произнесла она.

Но мгновение спустя она вновь бросилась в его объятия.

– Спой мне какую-нибудь арабскую песню, – попросил он, – от твоего голоса мне и грустно, и хорошо.

– Они не арабские, а андалузские. Слушай…

Приблизив губы к губам Гийома, она тихонько, грудным голосом, с душераздирающими диссонансами запела какую-то мелодию. Так они стояли несколько минут или несколько часов. Был слышен лишь тихий монотонный шум набегающих волн.

– Ироничный голос моря, – прошептала Долорес.

Наконец Фонтен вздохнул:

– Увы, думаю, пора возвращаться… Овидиус Назо будет меня искать и поднимет на ноги весь город…

– Он что, надзирает за тобой? Даже ночью?

– Нет, просто он, наверное, волнуется, что меня нет в отеле. И потом, завтра мне выступать…

– Но разве ночь любви не бодрит? Меня да… Я люблю будоражить ночь… Но если настаиваешь, я тебя отвезу.

Голос был грустным и разочарованным. Когда они подъехали к «Боливару», она, приобняв Фонтена за плечи, прошептала:

– Мне подняться пожелать тебе спокойной ночи?

– Не искушай меня, querida, – (это слово он произнес робко и неуверенно). – Любить меня долго ты не сможешь. Я стану ревновать, мучиться… И потом, я поклялся жене…

– Опять жена! – раздраженно воскликнула она. – Buenas noches, maestro.

Он хотел поцеловать ее, но она отвернулась. Едва он вышел из машины, она резко тронулась с места. Когда он оказался у стойки администрации (многочисленные ключи от номеров на гвоздях напомнили ему таблички с выражениями благодарности, вывешиваемые в церкви), ночной портье протянул ему письмо. Он открыл его в холле, это было письмо от Полины. Холодное, безликое письмо, отпечатанное на машинке. Описание полученной в его отсутствие корреспонденции, рассказ об ужине у Ларивьеров и о другом ужине, у супругов Сент-Астье: «Они сказали мне, что их сын – советник посольства в Перу, так что чуть позже я узнаю от них о том, как прошли ваши выступления в Лиме».