Вернулась я на пустырь и спряталась в кустах. А что мне оставалось? Рассказать маме с папой? Так они и поверили. Донести в полицию на мистера Чарли Несбитта? Но он сказал, что его жена уехала в гости. Кто бы стал меня слушать?

Из моего укрытия хорошо просматривался дом мистера Келли. Хозяина нигде не было видно. Я добежала до того места, откуда шли крики, и замерла. Ни звука. Было так тихо, что я решила – все. Кончено. «Опоздала», – думаю.

Наклонилась я к самой земле, прямо ухом прижалась.

И что я слышу? Очень далеко, глубоко под землей, едва различишь.

Та женщина больше не кричала. Она пела.

Как-то так: «Моя любовь была прекрасна, моя любовь была чиста…»

Грустно так. Слабо-слабо. Бессвязно, что ли. Оно и неудивительно: промучайся столько времени под землей, в ящике – конечно, рассудок помутится. Ей бы воздуха глотнуть да подкрепиться – и все придет в норму. А так – она пела, даже не звала на помощь, не кричала, а просто пела.

Послушала я, послушала.

А потом развернулась – и через пустырь, к дому. Вошла не с черного хода, а через парадную дверь.

– Папа! – зову.

– Явилась! – Прямо рявкнул.

– Папа. – А сама больше ничего выговорить не могу.

– Вот я тебе задам. – Рассердился не на шутку.

– Она больше не кричит.

– Чтобы я о ней больше не слышал!

– Теперь она поет! – выкрикнула я.

– Не выдумывай!

– Пап, – говорю, – она же умрет, если ты мне не поверишь. Правда-правда, она поет, вот как-то так.

Напела ему мотив. Даже слова вспомнила. «Моя любовь была прекрасна, моя любовь была чиста…»

Отец прямо весь побледнел. Подходит ко мне, берет за руку.

– Как-как? – спрашивает.

Я опять:

– «Моя любовь была прекрасна, моя любовь была чиста…»

– Где ты слышала эту песню? – кричит сам не свой.

– Говорю же: на пустыре, вот только что.

– Это же песня Хелен, она ее сочинила давным-давно, специально для меня! – разволновался папа. – Откуда тебе знать? Никто ее не знает, только мы с Хелен. Я никогда ее не пел. Ни тебе, ни кому другому.

– Еще бы, – говорю.

– О боже мой! – выкрикнул папа и бросился в сарай за лопатой.

А потом вижу – прибежал на пустырь и копает, а кругом полно народу, и все тоже машут лопатами. От радости у меня чуть слезы не потекли.

Бросилась я к телефону, набрала номер – Диппи сам снял трубку. Я такая:

– Привет, Диппи! Все нормально. Сработало. Криков из-под земли больше не будет.

– Круто, – обрадовался Диппи.

– Встречаемся на пустыре через две минуты – и лопату не забудь, – говорю ему.

– Кто последний – тот козел! Давай! – заорал Диппи.

– Давай, Диппи, – ответила я и выскочила из дому.

Весной тысяча девятьсот тридцать четвертого в Центральную школу пришла учительствовать мисс Энн Тейлор. Было ей тогда двадцать четыре года, а Бобу Маркхэму – четырнадцать. Все умы занимала Энн Тейлор. Для этой учительницы дети несли в школу то цветы, то фрукты и без напоминания сворачивали после уроков зеленовато-розовые карты мира. Если она проходила по улицам, то, казалось, как раз в ту пору, когда дубы и вязы отбрасывали кружевную тень, отчего на лице у нее играли солнечные зайчики, а она шла не останавливаясь, и при встрече с нею каждый загадывал что-то свое. Была она как нежный персик среди зимних снегов, как глоток холодного молока к завтраку в душное летнее утро. Выпадали, случалось, редкостные дни, когда мир обретал равновесие, подобно кленовому листу, которому не дают упасть благодатные ветра: такие деньки точь-в-точь были похожи на Энн Тейлор, и в календаре их следовало бы назвать ее именем.