Однако работа была необходима, чтобы не отменили условное освобождение, и я уже представлял, как торчу по двенадцать часов на складе, гружу палеты в компании иммигрантов, которые меня ненавидят и плюют мне в тарелку, – но и тут выручили родные. Друг дяди Оливера работал в крупной компании, занимавшейся пиаром, дядя нажал на кнопки, и меня приняли на весьма непыльную должность. С такими обязанностями справился бы и старшеклассник без опыта (и, сдается мне, раньше именно так и было). На работе я числился под своим вторым именем, Чарльз, в честь дедушки, – я представлялся как “Чарли”. Коллеги, скорее всего, быстро сообразили, кто я такой, поскольку, когда меня выпустили из больницы, таблоиды разродились заголовками “«ЧОКНУТЫЙ» УБИЙЦА КОПА ВЫШЕЛ НА СВОБОДУ” и расплывчатыми, непонятно где добытыми фотографиями, на которых я в темных очках и выгляжу зловеще, – но, по крайней мере, клиенты не требовали отстранить меня от дела из страха, что я выслежу, где они живут, и ночью зарублю их топором. На работе все складывалось хорошо. Двадцатилетки тусовались, разменявшие тридцатник были по уши в заботах о детях, и те и другие относились ко мне с заученной приветливостью, но всем явно было не до меня, чему я только радовался. Меня приглашали вместе с остальными выпить в пятницу после работы, иногда я ходил, хотя в пабе стоял такой шум, что через час уже раскалывалась голова. Была у нас веселая рыжая девушка по имени Кива, которая наверняка не отказалась бы пойти со мной на свидание, если бы я пригласил, но я не приглашал. Не то чтобы я боялся осквернить ее чистоту, до этого вряд ли дошло бы, просто было неинтересно и лень морочиться.

Я вообще почти ни к кому не испытывал никаких чувств, не только к Киве. Я готов был расплакаться из-за любой мелочи, отчего-то показавшейся мне потерей, – морозных узоров на темном окне, пробивавшихся сквозь трещинки в асфальте слабых зеленых ростков – к людям же не чувствовал ничего. Наверняка это было как-то связано с той ночью в саду, но как именно, я не знал, – возможно, всепожирающая вспышка гнева опалила меня настолько мощно, что чувства испарились, осталась лишь выжженная земля, или с попыткой самоубийства, пусть неудавшейся, я зашел слишком далеко и никак не найду дорогу обратно.

Зато я сказал Мартину правду: я в самом деле не собирался мстить Тирнану. Я думал, что возненавижу его, захочу выследить и избить до полусмерти, но этого не случилось. То ли пустота в душе, то ли беседы с больничными психотерапевтами сделали свое дело, кто знает, и не исключено, что на самом деле я так до конца и не поверил в причастность Тирнана к ограблению. Он по натуре труслив и осторожен. Подсунул две картины в экспозицию и едва не обделался от страха, а уж если за очередную выходку ему светил бы тюремный срок, его и вовсе удар хватил бы, и угроза лишиться работы вряд ли это изменила. В общем, о Тирнане мне думать не хотелось, я к нему ничего и не чувствовал. Если бы можно было с помощью лоботомии стереть воспоминания о нем, я бы с радостью лег под нож.