– Пора возвращаться, – перебил я. – А то нас хватятся.

Сюзанна кивнула. На миг мне показалось, что она хочет что-то еще сказать, но она развернулась и направилась к аллее. Обратно мы шли молча.

Родители, разумеется, навещали меня регулярно, и Шон с Деком, иногда тетушки с дядюшками. Один раз приезжал Ричард, но так переживал, что мы оба расстроились. Он вбил себе в голову, что все случилось по его вине, если бы он уговорил меня вернуться на работу, я поправился бы быстрее (что было неправдой, я так ему и сказал), и, что самое странное, если бы он не разозлился на меня из-за Гопника, я бы в тот вечер не нажрался бы в пабе и не наткнулся бы на грабителей, проспал бы их визит, не услышал их… ну и так далее. Это, конечно, тоже была неправда, однако в глубине души я и сам думал примерно так, и мне трудно было с этим смириться, отчего Ричард расстроился еще больше. После этого он исправно писал мне каждый месяц, пересказывал профессиональные сплетни, описывал свои находки – новых художников, – то и дело с сожалением упоминал о том, как замечательно я раскрутил бы выставку предметов искусства, созданных самой природой, но, к моему облегчению, больше не приезжал.

Леон ко мне не заглядывал, он перебрался в Швецию, работал гидом, присылал открытки с национальными памятниками и бессмысленными бойкими фразочками на обороте. Мелисса тоже не приходила. Она писала мне длинные милые письма со смешными историями о ее магазинчике, наподобие тех, что рассказывала, когда я зализывал раны после ограбления; стерва Меган, ее соседка, в конце концов угробила-таки свое модное кафе, а виноват в этом, разумеется, был кто угодно, но только не она, и теперь объявила себя тренером личностного роста; как-то раз Мелисса случайно встретила на улице Шона и Одри, у них чудесный малыш, вылитый папа, такой же спокойный, они ждут не дождутся, когда можно будет мне его показать! Письма ее казались мне безликими, несмотря на потраченные на них время, усилия и заботу, с тем же успехом она могла писать однокласснику, с которым не виделась лет десять, и я ничуть не удивился, когда она упомянула (деликатно, к слову), что идет со своим парнем на какой-то концерт. Ответ я переписывал раз пять, пытаясь с равной деликатностью дать ей понять, что совсем не сержусь, желаю ей счастья, да, разумеется, я мечтал, чтобы она была счастлива со мной, но теперь это невозможно, и потому я надеюсь, она будет счастлива с другим. То ли тон я выбрал неверный, то ли новый ее парень по понятным причинам не испытывал особого восторга от того, что она общается со мной, но письма Мелиссы сделались отчужденнее, короче, еще обезличеннее, хотя и не прекратились, но теперь она словно писала незнакомцу, чей адрес нашла на сайте благотворительного фонда. И все равно мне повезло. Многим здешним обитателям, особенно тем, кто провел в больнице десяток-другой лет, вообще не писали, и посетителей у них не было.

А однажды ко мне заявился Мартин. Я играл в настольный теннис – в лечебнице уже лет шесть длился непростой турнир, в котором соперники вели ожесточенную борьбу, – и когда мне передали, что ко мне пришли, я подумал, наверное, кто-то из родителей. При виде Мартина – он стоял спиной к окну в комнате для посещений и осматривался с таким видом, словно искал контрабанду, – я замер.