Верховный помолчал, затем вновь принялся расхаживать. Остановился и посмотрел на нее.

— Говорят — и я не буду из ложной скромности этого отрицать, — что я всеведущ. Что в силах узнать человек, то я знаю.

Она взглянула на него сквозь густые ресницы. Улыбнулась краешком губ.

— Ты и обо мне все знаешь?

— Я знаю, что ты ведешь очень уединенный образ жизни. Но необходимо сказать все до конца, иначе мы с этим не справимся. Причина Его гнева — лицо, к которому ты, возможно неосознанно, проявляешь большой интерес. Ну вот. Я сказал, что хотел.

Ее щеки на мгновение вспыхнули; но на губах по-прежнему блуждала улыбка.

— Я опять не понимаю твоих слов.

— Я имею в виду, конечно, Болтуна.

Кровь бросилась ей в лицо и отхлынула, но глаза смотрели прямо на Верховного. Он невозмутимо продолжал:

— Это необходимо, Прекрасный Цветок. Мы не можем позволить себе находить утешение в самообмане. Нет ничего, в чем ты не могла бы открыться мне.

Она вдруг спрятала лицо в ладони.

— Моя вина безмерна. Преступление столь тяжко, столь мерзко…

— Бедное дитя, бедное, бедное дитя!

— Чудовищные помыслы, неописуемые…

Он был уже рядом с ней. Мягко успокаивал:

— Думать об этом — значит терзать себя. Забыть — значит освободиться. Пойдем со мной, дорогая. Как две смиренные души, рука об руку, познавая весь глубокий трагизм человеческого существования.

Она рухнула перед ним на колени, закрыв лицо ладонями.

— Когда он сидел в ногах у Бога и рассказывал Ему о белых горах, плывущих по воде… о белом пламени; а он без теплой одежды, такой беспомощный и такой отважный…

— И тебе захотелось согреть его.

Она молча кивнула с жалким видом.

— И постепенно… тебе захотелось отдаться ему.

Его голос звучал словно отдельно от него, настолько, что странность, невероятность их разговора не ощущалась. Он вновь заговорил, все так же мягко:

— Какое же ты находила себе оправдание?

— Я представляла себе, что он мой брат.

— Зная все время, что он — чужой, как белые люди в его россказнях.

Она глухо ответила из-под ладоней:

— Моему брату по Богу лишь одиннадцать лет. И то, что Болтун чужой… как ты сказал… могу я быть откровенной?

— Смелее.

— От этого моя любовь разгорелась еще больше.

— Несчастное дитя! Несчастная, заблудшая душа.

— Что со мной будет? Чего мне ждать? Я нарушила главные заповеди.

— По крайней мере ты откровенно призналась во всем.

Подняв лицо, простерев к нему руки, она поползла, чтобы обнять его колени.

— Но потом… когда мы все же предались любви…

Ее руки не встретили его коленей. Он был уже в ярде от нее, отскочив с проворством человека, спасающегося от змеи. Стиснув поднятые к груди руки, Верховный смотрел на нее через плечо.

— Ты… ты и он… ты…

Она, широко раскинув руки и не сводя с него глаз, вскричала:

— Но ты сказал, что знаешь все!

Он быстрыми шагами отошел к парапету и невидяще уставился вдаль. Спустя минуту забормотал бессмысленно, беспомощно:

— Да. Вот так-так. Ну и ну. Ф-фу! Боже мой!

Наконец он пришел в себя и направился к ней — остановился чуть в стороне. Откашлялся.

— И все это, это — стояло между тобой и узаконенной страстью к твоему отцу.