– Да никуда я не съехала, что ты! Сейчас только с Адой разговаривала! Она меня на работу туда берет, буду при Оте нянькой теперь…

Бабка подошла к столу, уселась напротив Тани, принялась молча ее разглядывать. Отя тоже подошел, ткнулся трусливо белой головой в Танины колени. Молчали они долго – Тане показалось, целая вечность прошла. Наконец бабка, хлопнув сухонькой ладошкой по белой скатерке, проговорила весело и отчаянно:

– А и поезжай давай, девка! Чего ты у меня, хуже всех, что ли? Поезжай! Нечего тебе около старухи сиднем сидеть! Сроду нигде не бывала, вот и поезжай!

– Бабушка, но это далеко очень… Ты хоть понимаешь, куда я еду-то?

– А то! Конечно, понимаю. В заграницу едешь. И ничего тут страшного нету. Сейчас все ездят. Вон Дашутка, внучка Лизкина, совсем еще соплюха, а из заграниц этих не вылезает, только и шастает туда-сюда, ширь да барь… Лизка все время ее фотокарточками похваляется. Вот недавно показывала Дашку с этой… Ну как ее, зараза… Животина такая, с двумя горбами… А, вспомнила! Верблюдь называется! А Дашка прям между горбов ей уселася и лыбится во всю фотокарточку… Уж и не знаю, как эта самая верблюдь на себе ее толстую задницу выдержала – ножки-то у ей тонюсенькие… Ты, Танюх, тоже там с этой животиной сфотографируйся и мне потом карточку пришли, ладно? Я тоже Лизке похвастаюсь…

– Так там нет верблюдов, бабушка…

– Ну, тогда с другой животиной, какая уж попадется… Один хрен – все равно ж заграница!

– Ладно, бабушка, пришлю. Обязательно пришлю. И звонить буду, и письма писать…

– Ага. Давай. А за меня не беспокойся. Если что – в Селиверстово отпишу, кто-нибудь зараз приедет, и уговаривать не надо. Только вот по Отечке сильно скучать буду…

Глаза бабки Пелагеи вдруг затуманились мутными слезами, морщинистое, покрытое старческими коричневыми пятнами лицо будто сдвинулось и поехало чуть вбок. Хлюпнув носом и быстро утерев его концом белого платочка, она потянула к Оте узловатые, тоже сплошь коричневые ладони, проговорила плаксиво:

– Иди ко мне, Отечка, иди, белая моя рыбочка, сиротинушка моя горемычная… Увезут тебя скоро в дальние дали, оторвут от меня навеки…

Отя оторвал голову от Таниных коленок, скривил губы горестной скобочкой и пошагал в объятия бабки Пелагеи, и рухнул в них всем своим маленьким тельцем, и заплакал сладко и от души, уткнувшись в костлявое старушечье плечо.

– Бабушка, ну зачем ты… – сглотнув жалостливый комок, тихо проговорила Таня. – Не надо его расстраивать…

– Да как же не надо-то, Танюха… – раскачиваясь и поглаживая Отю по спинке, пропела-прорыдала бабка Пелагея. – Как же не надо-то… У него ж, поди, сердечко тоже не каменное… Надо, надо, чтоб дитя плакать умело. И не из капризу какого, а чтоб от сердечности. А то, не дай бог, грубым да жестоким дитя вырастет…

Глядя на них, Таня не удержалась, тоже заплакала тихо. Все в душе у нее смешалось, и сама она уже не понимала, отчего больше слезы бегут – оттого ли, что до смерти жалко было бабку Пелагею одну оставлять, или от страха перед грядущей новой жизнью, а может, и от внутреннего негодования на трусливость свою она плакала… Ну, в самом деле, что в том такого, если она этому Павлу Беляеву позвонит? Она ж не просто так, она ж по делу… И пусть он веселится над ней, сколько ему угодно. Ну да, смешная и деревенская, и многих премудростей не знает. Ну и что! Вот сейчас прямо пойдет к телефону и наберет решительно его номер…