– Эй, девушка… Ты чего, обиделась на меня, что ли? – тихо тронул Павел ее за плечо. – Брось, не обижайся. Прости. Это я так, не со зла, психую просто. Ну, не хочешь сама петь, давай я тебе спою… Сейчас, погоди, вспомню чего-нибудь…

– Да не надо… – рассмеявшись, повернулась к нему Таня. – Не надо, я и не обижаюсь вовсе… Вы, Павел, лучше мне про родителей Отиных расскажите. Кто они были?

Павел ответил не сразу. Долго смотрел на нее, словно примеривался, нужно ли этой деревенской простушке знать тонкие обстоятельства чужой, никакого, в сущности, к ней не имеющей отношения жизни, и вправе ли он вообще что-то об этой жизни ей рассказывать. Хотя ничего такого потаенно-сокрытого, если со стороны посмотреть, в этой жизни и не было…

– Мы с Матвейкиным отцом, с Костей, друзьями были, со школы еще, – нехотя произнес он. – И потом семьями дружили. Хорошо дружили, по-настоящему. Договоренность у нас такая была – общими делами не связываться. Ни бизнесом, ни просьбами какими. Может, оттого и протянулась эта дружба на много лет. Собирались, болтали о том о сем, водку пили… А о делах – ни слова. Свято соблюдали это табу…

– Как грустно вы это сейчас сказали… – подняла на Павла глаза Таня. – Так, будто жалеете об этом. Ну, что соблюдали…

– Да. Жалею. Жалею, конечно. А ты перестань мне выкать, попросил же! Терпеть не могу, когда выкают! Ты меня еще товарищем назови! Развыкалась тут!

– Хорошо, извините… Ой! Извини… А почему? Почему жалеешь-то?

– Да потому… Я ж видел, что он в последнее время сам не свой. Загнанный какой-то, будто опасается чего. Без охраны и шагу не ступал. И спросить нельзя было. А что делать, раз табу? Раз сам не говорит, значит, дело не в личном да душевном…

– А о личном да душевном, значит, можно было говорить?

– Ну, это сколько угодно! Мы, бывало, так с ним иногда за жизнь пьянствовали, что философский трактат можно было наутро писать!

– Ну, понятно…

– Чего тебе понятно? Чего вообще тебе может быть понятно? Он, знаешь, такой был, Костька… Его все боялись кругом, а внутри он слабым был, как нежный цветок орхидея… Весь из противоречий. Да ладно, чего я тебе рассказываю…

– А Отю… То есть Матвея, конечно, он любил?

– Любил. Он всегда сына хотел. Даже жену поменял, чтоб сына ему родила. А потом, знаешь, будто галочку на этом деле поставил…

– В смысле?

– Ну, как бы тебе объяснить… Вроде как дело сделано, и слава богу. Он и ребенка-то не видел почти. Все они с Анькой нянек ему дорогущих нанимали. Одна только по-английски с ним лопочет, другая дипломами да званиями хвастается… На хрена такому маленькому этот английский да звания? Ему ж родители нужны, живые, теплые… Непонятно даже, как он и в машине той вместе с ними очутился. Глупое какое-то стечение обстоятельств… Слушай, а ты не помнишь, из какой двери Мотька вывалился? Из передней или из задней?

– Из задней, по-моему…

– Значит, это его Анька вытолкнула. А может, они все втроем на заднем сиденье были – и Костик, и Анька, и Мотя… Может, их везли куда…

– Кто вез?

– Откуда я знаю? Теперь уж, я думаю, об этом и не узнает никто…