Он к ней подобрался и вот тут, наверное, и заметил, до чего она хорошенькой стала, да и решил, что ему мало, чтоб она только слушала, как он языком чешет, или подавала ему инструменты, пока он копается в моторе грузовика-развалюхи. Все это происходило и менялось, пока я надрывалась, в четырех местах работала и старалась, чтоб после уплаты по счетам каждую неделю хоть что-то отложить на уплату за образование детей в колледже. И чуть не проморгала.
Она веселой была, моя Селена, большая болтушка и всегда старалась помочь. Пошлешь ее за чем-нибудь, она не идет, а бежит. Когда подросла, начала стол к ужину накрывать, если меня дома не было, — и всегда сама, без напоминаний. Сначала у нее, случалось, подгорало что-нибудь, так Джо орал на нее или шуточки отпускал — сколько раз она к себе в комнату убегала вся в слезах, — но к тому времени, про которое я вам рассказываю, он эти свои замашки бросил. Тогда, весной и летом шестьдесят второго, он любой ее пирог хвалил, точно амброзию, пусть даже корка потверже цемента была, а от ее мясной запеканки просто с ума сходил — ну произведение лучшей французской кухни, да и только! А она его похвалам радовалась — да и кому бы приятно не было? — но не зазнавалась. Не такая она была. Но одно я вам скажу: когда Селена из дому навсегда уехала, она в самый свой неудачный день готовила лучше, чем я — в самый мой удачный.
И уборка по дому… лучше дочери ни у одной матери не было, а уж тем более у матери, которая почти все свое время за чужими людьми убирала. Когда утром Джо Младший и Малыш Пит в школу шли, Селена всегда следила, чтоб у них с собой завтраки были, а в начале учебного года все книжки им обертывала. Джо Младший, конечно, и сам бы мог, но она ему не позволяла.
А после ее первого года в школе на материке она была занесена в список лучших учеников, но интереса к домашним делам не потеряла — не то что некоторые из школьных умников. Ведь в тринадцать-четырнадцать лет подростки обычно всех, кто старше тридцати, зачисляют в старые хрычи и просто из дому бегут, стоит старым хрычам домой вернуться. А вот Селена — никогда. Кофе им сварит, или посуду поможет перемыть, или еще чего-нибудь, а потом сидит у печки и слушает, о чем взрослые разговаривают. Ну там я с одной-двумя приятельницами или Джо с тремя-четырьмя дружками — она сидит и слушает. Оставалась бы даже, когда они за покер садились, позволь я ей. Только я не позволяла: уж очень гнусно они ругались. Эта девочка вгрызалась в разговор, как мышь — в сырную корку, и чего съесть не могла, про запас прятала.
А потом она изменилась. Не знаю точно, когда начались эти перемены, а я заметила, когда у нее второй учебный год начался. Ну к концу сентября.
Сначала я заметила, что она перестала возвращаться домой на раннем пароме, как в прошлом учебном году, хотя ей это было очень удобно: успевала сделать уроки у себя в комнате до возвращения мальчиков, а потом в доме немножко убраться или ужин состряпать. А теперь она ездила не на двухчасовом, а на том, который уходит из Джонспорта в четыре сорок пять.