Ах да — еще одно. С января шестьдесят четвертого я стала снова своей девичьей фамилией пользоваться. Не трубила об этом на всех перекрестках, но, черт подери, я не собиралась так всю жизнь и таскать на себе «Сент-Джордж», точно собака жестянку, которую ей к хвосту привязали. Пожалуй, можно сказать, что я обрезала веревки с жестянкой… только от него я так легко не избавилась, как от его фамилии, можете мне поверить.

Да я и не ждала. Мне сейчас шестьдесят пять, и из этих лет я чуть не пятьдесят знала, что жизнь человеческая почти вся состоит из того, чтоб делать выбор да уплачивать по счетам. Выбор иногда бывает поганей некуда, но это еще не дает человеку права увиливать — особенно когда надо для других сделать то, чего сами они сделать не могут. Ну тогда делаешь выбор получше, насколько можно, а потом платишь цену. Для меня ценой были ночи, когда я просыпалась в холодном поту от страшного сна — или когда вовсе заснуть не могла. И еще — звук, который раздался, когда камень разбил ему череп и вставную челюсть. Точно фарфоровая тарелка о кирпич ударилась. Я его тридцать лет слышу. Иногда он меня будит, а иногда он мне заснуть не дает, а то я его и среди белого дня слышу. Крыльцо дома подметаю, или у Веры серебро чищу, или сижу перед телевизором, обедаю и сериал смотрю… и вдруг как услышу его. Звук этот. Или глухой стук, когда он о дно ударился. Или голос его из колодца: «До-лоррр-ииссс»…

По-моему, звуки, которые я вот так слышу, — это почти то же, что видела Вера, когда кричала про провода в углу или мусорных кроликов под кроватью. Бывали случаи — особенно как она совсем сдавать стала, — когда я забиралась к ней в постель, и обнимала ее, и думала про звук от камня, и закрывала глаза и видела — фарфоровая тарелка ударяется о кирпич и разлетается на мелкие кусочки. Чуть увижу это, обниму ее, будто сестру, будто она — это я сама. Лежим в одной кровати, каждая со своим страхом, да и задремлем вместе — я до нее мусорных кроликов не допускаю, а она звук бьющейся тарелки мне услышать не дает. А иногда, засыпая, я думала: «Вот, значит, как. Вот, значит, как ты платишь за то, что стерва. И без толку повторять, будто не была бы ты стервой, так не платила бы, потому как мир и жизнь иногда делают тебя стервой, не спрашиваясь. Когда снаружи жуть и темнота, а внутри только ты, чтоб свет зажечь и оберегать его, то приходится быть стервой. Никуда не денешься. Но зато платишь! Как платишь!»

Энди, как насчет еще глоточка из твоей бутылочки? Я ни слова никому не скажу.

Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Баннистер, что терпишь такую болтливую старуху вроде меня. И как у тебя пальцы не отвалились!

Еще держатся, говоришь? Вот и хорошо. И потерпи еще немножко. Я знаю, что кружным путем к делу подбираюсь, но, думается, наконец я добралась до того, про что вам по-настоящему услышать хочется. И хорошо. Час-то поздний, и я устала. Я всю свою жизнь работала, а не помню, чтоб хоть раз уставала, как сейчас.

Вчера утром я белье вешала — будто шесть лет прошло, а было-то вчера! — и у Веры ясный день выдался. Вот почему все так неожиданно получилось и почему я совсем растерялась. Ну тут и другая причина нашлась бы. В ясные дни она иногда вела себя как последняя стерва, но тут в первый и в последний раз она совсем рехнулась.