В отделении у Кимыча была репутация интеллектуала, он курил трубку и много читал, обычно лежа на диване в ординаторской. По моему мнению, Кимычу недоставало литературного вкуса, он в равной степени восторгался как Трифоновым, так и каким-нибудь Пикулем. Но это ладно. Главное, что по дежурству он брал к нам больных только по абсолютным показаниям и не набивал отделение под завязку.
— Ты где шлялся? — начал он весьма злобно. — И куда делись остальные? Вас что, этот еврей к себе утащил?
Евреев Кимыч не жаловал.
— Быстро за Романовым и пулей в морг! — рявкнул он напоследок и пошел по направлению к ординаторской.
У первого блока стояла койка, накрытая простыней. Я подошел, уже зная, чей это труп. И, откинув простыню, убедился, что так оно и есть.
Неизвестный, поездная травма. Перебегал около Царицына ночью через железнодорожные пути, тут его и сбил состав. Поездные травмы, они всегда самые суровые. Тут даже если локомотив не переедет, а только ударит, сила удара такая, что шансов выжить крайне мало.
Этот неизвестный поступил к нам три дня назад, я его сам с улицы принимал. У него ни документов с собой не было, ни другой какой бумажки. Поэтому и Неизвестный. Только обилие блатных татуировок по всему телу. К нам часто такие попадают, в основном с ножевыми. Можно всю тюремную их жизнь по этим татуировкам проследить.
У нашего Неизвестного тоже — ни дня без строчки. Пять куполов на груди, на каждом пальце перстень изображен, звезды на коленях. А веса в нем центнера полтора, не меньше. Я когда его сегодня перестилать помогал, еще подумал: только бы не на моем дежурстве! Вот и сглазил. Уже почти два года как санитаров из больницы повыгоняли. Это заведующий приемником Комаров реформу такую провел, после чего трупы в морг стали отвозить сестры. Это было делом нешуточным. Подвал напоминал тоннель метро как по виду, так и по протяженности. Редкие лампочки еле освещали километровую дистанцию от роддома до морга. То есть путь, который, выражаясь фигурально, проходит каждый человек.
Подвал к вечеру пустел, и только эхо отражалось от его стен. Ночью было совсем жутко. Особо трусливые снаряжали настоящие экспедиции. В тех отделениях, где лежали молодые парни и мужики, сестры брали их с собой в качестве эскорта. Однажды я видел, как труп из неврологии сопровождала целая орава. Две медсестры и человек десять «военкоматчиков», как тогда называли молодых ребят призывного возраста, в большинстве своем абсолютно здоровых, но косящих от армии. К ним относились с сочувствием: про гробы из Афгана знали все.
Но я возил трупы один. Почти всегда наши дежурства были такими, что отправлять двоих с каталкой в морг казалось верхом расточительности. А для меня это было хоть и короткой, но передышкой. Поэтому я бояться как-то забывал, хотя особо отважным никогда не был. Еду себе, каталкой правлю.
Лишь иногда по пути в морг я вдруг очухаюсь, с удивлением обнаружив себя за этим занятием: «Неужели это я?» Встряхнусь и качу себе дальше.
Я, который плакал над книгой «Белый Бим Черное ухо», везу сейчас мертвое тело и думаю о совершенно посторонних вещах. Как такое могло произойти? Как так получилось, что глубокой ночью, в безлюдном и темном подвале, в компании с покойником, я не рыдаю, не дрожу от страха, а лениво размышляю, пойти ли мне завтра на утренний сеанс в кино или сразу домой — спать?