Я собирался спросить, что он имеет в виду, когда остальные схватились за поводья и начали шуметь вокруг лошади.

– Ты должен пойти с нами! – заявил Нардо Коми.

– Да! Пойдем, пойдем!

Они развернули лошадь и повели ее по улице. Я ничего не мог поделать: толпа была по бокам от нас, позади нас, люди бежали из палаццо Барони, из своих домов. Пикинеры положили пики на плечи и маршем шли впереди.

– Куда мы идем? – спросил я.

– Недалеко! Недалеко!

Это была короткая процессия, потому что дошли мы только до церкви Сан-Ремиджо. Там в дверях стояли люди, и, увидев нас, они принялись вопить: «Palle! Palle!» Я думал, мы пройдем мимо, но человек, ведущий мою лошадь, остановился. Все начали протискиваться в церковь. Чьи-то руки уже вытаскивали мои ноги из стремян и помогали спуститься.

Меня повлекли внутрь, зажатого в толпе болтающих, тараторящих мужчин и женщин. Настроение изменилось: теперь все выглядело как карнавал. В церкви, под высокими прохладными стрельчатыми сводами, все было так же. Люди толпились перед алтарем. Марино взял меня за руку, как будто мы прогуливались по пьяцце в летний денек.

– Погодите! Погодите, ребята! Смотрите, кто здесь! Это Нино Латини!

– Он мертв! – выкрикнул кто-то тонким голосом.

– Это доказывает, что Марко Барони – долбаный лжец, ко всему прочему, – сказал Сальвиано.

Город вконец свихнулся. Люди вроде Сальвиано ди Щеко не ругаются в церкви. Я на миг закрыл глаза. Если бы только Марино меня не держал… Прямо здесь, слева, лежала простая белая плита каррарского камня, а под ней – моя мать. Мне хотелось, невыносимо хотелось пройти туда, встать на колени и положить руки на камень, но для этого не было ни тишины, ни пространства. Ни времени. А теперь мимо меня пропихивался Папи, с киркой и ломом в огромных узловатых лапах. Толпа расступилась, и я обнаружил, что стою перед могилой, которую не узнаю. Это был безмятежный мраморный фриз с юной Богоматерью, преклонившей колени в молитве, – очень простой, очень красивый. Я тут же узнал руку Андреа Верроккьо. Под Богоматерью надпись гласила: «А вот на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим»[38]. Как раз когда я начал гадать, зачем же мы теряем время на наименее смиренного и сокрушенного духом человека, какого я когда-либо знал, лом Папи обрушился на мраморный прямоугольник, вделанный в пол под надписью. Потом рядом вонзилась кирка в руках человека, который выглядел так, будто зарабатывал на жизнь отрыванием голов свиньям. Удар, удар, металл по камню, разлетаются искры и куски сахарного мрамора. Плита треснула посередине зазубренной линией. Папи заворчал, наклонился, сунул лом в щель и поднял половину плиты. Тут же десять или больше рук схватили ее, отбросили в сторону, потом подняли и оттащили вторую половину. Я смотрел во все глаза – каждая живая душа в церкви вытянула шею, уставясь на аккуратное гнездо в полу.

Пыльная доска. Папи и второй человек встали на колени, потянулись вниз…

– Какого хрена вы делаете? – произнес я в неожиданной тишине.

Никто не обратил на меня внимания. Все глаза были устремлены на двух напрягшихся мужчин. Раздался треск дерева, скрип…