– Нет! Джованни, это я! Нино! Нино Латини! Ты что, не узнаешь меня?

– Пошел на хрен! Я серьезно!

Костяшки его пальцев побелели на рукояти ножа. Я так хорошо знал эту деревяшку: гладкая, как воск, и теплая под рукой.

– Это Нино! Я был в Риме… Посмотри! – Я сунул меч обратно в ножны. – Посмотри на меня!

Он прищурился, продолжая неподвижно держать между нами тусклую серо-голубую полосу металла. Потом она опустилась.

– Вот дерьмо! – выдохнул он. – Это Нино!

– Джованни, какого дьявола тут происходит?

– Происходит? Эти педерасты убили маленького Джулиано, вот что происходит!

– Джулиано…

– Де Медичи! Господи, Нино! Они повесили архиепископа Сальвиати, и Пацци, и… Синьория похожа на шест крысолова – столько трупов оттуда свисает.

– А Барони?

– Марко Барони? Без понятия. Я, правда, слышал, он был в соборе с Пацци.

– В соборе?

– Это случилось в соборе! Эти еретики, эти иуды…

– Боже мой! – Я шатнулся к Джованни, и он с лязгом бросил нож и обнял меня.

– Если бы только твой отец был здесь, – придушенным басом сказал он мне в шею.

Я разжал объятия и уставился на него, пот застыл у меня на коже.

– Что ты имеешь в виду? Где мой отец?

– Во дворце гильдии, конечно! В Беккаи.

– О Господи! Да, конечно же. Джованни, мне нужно ехать.

– Делай, что тебе нужно, малыш Нино. Сегодня все не так, все вверх тормашками. Добрых людей убивают, а вот теперь мертвые оживают.

– О чем ты? – замешкался я, садясь в седло.

– Ты мертв, Нино. Марко Барони убил тебя.

– Меня?

– Да, малыш. Марко убил тебя, но не прежде, чем ты проткнул его и убил этого сукина сына Корсо Маручелли. Все об этом знают. Мы все тобой гордились.

– Я думал, меня объявили предателем.

– Предателем? Нет! Бартоло… – Джованни умолк и обильно сплюнул. – Он уже начал мутить воду против «Palle». И заболел вскоре после того, как вернулся, что позволило мессеру Лоренцо побыстрее вышвырнуть его из Синьории. Вот почему Барони стали убийцами ради Пацци.

– Значит, все это время… А папа?

– Никколайо оплакивал тебя год. Он никогда не верил всему этому дерьму, ну, ты знаешь, раньше. Видишь? – Джованни указал на вывеску. – Если ты не призрак, то Бог тебе в помощь. И, Нино, очень плохо, что ты не прикончил этого ублюдка Барони, ага? Нет ни одной души в Черном Льве, которая не остановилась бы на минутку попинать труп этого жопомордого выродка.

– Сохрани тебя Господь, Джованни! Мне пора ехать.

К северу от моста мне пришлось вести лошадь шагом сквозь толпу, которая расступалась неохотно, раздраженно. Если бы я не выкрикивал девиз Медичи, то меня бы стащили наземь, потому что вокруг было море яростных лиц, а я слишком выделялся в этот роковой день. Целую вечность пришлось проталкиваться до Пьяцца делла Синьория. Она, разумеется, была заполнена народом, и над толпой поднимался странный шум: нестройный, не совсем человеческий звук, что-то между скрежетом цикад и грохотом черепицы, в бурю скатывающейся со старой крыши. В былые времена я уже видывал эту площадь настолько же полной, когда казнили какого-то несчастного ублюдка: толпа была спокойной или вялой, но сегодня она вскипала и утихала, накатывая на стены самой Синьории. А над всеми этими людьми – мертвецы. Вот они висят, двадцать или больше, из каждого верхнего окна, их лица и связанные руки уже раздулись и посинели. Над толпой качались головы, насаженные на острия пик, кабаньих рогатин и даже рыболовных острог, – и не только головы, но и ноги, половина торса с болтающейся рукой, согнутой и твердой. Я был уже почти на другой стороне площади, когда кто-то ткнул мне в лицо мертвой головой. Мгновение я смотрел в подернутые пленкой желтые глаза, на кровь, запекшуюся на щетине под носом. Я не узнал его – и должен ли был? «Palle!» – рявкнул я в распухшее ухо, и голова закачалась и продолжила свой путь.