Вопрос был щекотливым, ответ затруднительным. Лекок молча размышлял.

– А я, – воскликнул папаша Абсент, – ничего не стал бы раскрывать. Друг или враг подозреваемого, я остался бы абсолютно нейтральным. Я сказал бы себе, пусть другие устанавливают, кто он есть на самом деле. Если установят, тем лучше… И моя совесть осталась бы чиста.

Это был глас честности, а не совет казуиста.

– Я тоже промолчал бы, – наконец ответил молодой полицейский. – Мне представляется, что своим молчанием я не нарушил бы ни одно из обязательств магистрата.

Папаша Табаре радостно потер руки, как это всегда бывало, когда он доставал из своего арсенала убедительный аргумент.

– Раз так, – сказал он, – сделай мне одолжение, сынок, и скажи, какой предлог ты придумаешь, чтобы отказаться от ведения дела, не вызывая подозрений?

– Ах! Не знаю, я не могу ответить сразу же… Если бы я оказался в подобном положении, я стал бы искать его, что-нибудь придумывать…

– И ты не нашел бы ничего подходящего, – прервал Лекока папаша Табаре. – Ты не стал бы поступать непорядочно, признайся… Вернее, ты прибег бы к такому же средству, что и господин д’Эскорваль… Ты притворился бы, что сломал какую-нибудь конечность… Но поскольку ты ловкий малый, ты пожертвовал бы рукой, что более удобно, и не стал бы добровольно подвергать себя длительному заточению…

По лицу Лекока было ясно, что старый добровольный помощник Сыскной полиции пробудил в нем подозрения. Однако этому четкому, в некотором роде математическому уму требовались более весомые доказательства. Недаром же он в течение нескольких лет выводил цифры.

– Значит, господин Табаре, – сказал Лекок, – по вашему мнению, господин д’Эскорваль знает, кто на самом деле Май?

Господин Табаре так резко приподнялся, что немного забытая подагра заставила его застонать.

– И ты в этом сомневаешься? – воскликнул он. – Ты еще сомневаешься? Каких доказательств ты требуешь? Неужели ты считаешь естественным, что падение следователя странным образом совпало с попыткой подозреваемого покончить с собой? Делая честь твоей проницательности, я полагаю, ты так не думаешь.

В отличие от тебя, меня там не было. Я не мог видеть все собственными глазами. Но исходя из твоего рассказа я могу восстановить эту сцену в том виде, в каком она произошла. Мне кажется, что она стоит у меня перед глазами… Слушай же. Господин д’Эскорваль, закончив расследование в кабаре вдовы Шюпен, приезжает в тюрьму предварительного заключения и приказывает проводить его в камеру Мая… Они узнают друг друга. Если бы они были одни, то могли бы объясниться и события стали бы развиваться по-другому… Возможно, все уладилось бы…

Но они не одни, присутствует третье лицо – секретарь. И они ничего не сказали друг другу. Следователь, смутившись, задал несколько банальных вопросов. Подозреваемый, пребывавший в еще большем смятении, кое-как ответил на них.

Но когда дверь камеры за ним закрылась, господин д’Эскорваль сказал себе: «Нет, я не могу вести дело человека, которого ненавижу!» Он пребывал в сильном замешательстве. Когда ты захотел с ним поговорить при выходе из Дворца правосудия, он грубо перенес разговор на следующий день, а через четверть часа симулировал падение.