«– В конце концов нам удалось поймать Задлера. Мы нашли его в соседнем подвале, где негодяй просматривал записи пыток Ребекки. Осилить этого дохляка оказалось нетрудно, ведь у него штаны были спущены».

В этом месте у Швинтовского, видимо, запершило в горле. Он сделал глотательное движение, а затем продолжил:

«– Знаете ли, изнасилование было для него делом второстепенным. При просмотре видео о том, как он довел Ребекку до смерти, Задлер мастурбировал».

«Вот, значит, какими методами пользовался садист, чтобы добиться своей цели, – подумал Херцфельд. – По сути, Задлер был трусливой свиньей. Наверняка в прошлом этот негодяй претерпел над собой целый ряд издевательств и унижений и с самого раннего детства считал себя именно тем куском дерьма, которым он и являлся на самом деле. Только в течение тех нескольких секунд, когда садист ощущал свою власть над другими людьми, над их жизнью и смертью, к нему возвращалось чувство собственного достоинства, и тогда он мнил себя всемогущим. А так как эти секунды были очень редкими, Задлер стал запечатлевать их на видеозаписи. Бог мой! Стоит ли удивляться, что после всего этого рассудок у Швинтовского помутился, и он воспылал жаждой мести ко всем, кто хотя бы отдаленно имел отношение к зверскому убийству его дочери. Тевен и Задлеру он совместно с Мартинеком уже отомстил. А теперь настала и моя очередь. Только он убивать меня не станет. Швинтовский хочет заставить меня страдать и отплатить мне той же монетой, чтобы я почувствовал то же самое, что и он».

При мысли о том, что эти двое отцов, потерявших своих дочерей, вряд ли оставят Ханну в живых, Херцфельду стало дурно. Но в следующий момент он почувствовал себя еще хуже, поскольку ему показалось, что Швинтовский читал его мысли.

«– Я знаю, что в принципе вы неплохой человек, профессор, – заявил на записи Швинтовский. – Не вы надругались над моей дочерью и не вы вынесли столь мягкий приговор на суде. Моя жажда мести касалась первоначально только судьи и, конечно, Задлера. Этому негодяю я прямо там, в подвале, отрезал язык, которым он мою Ребекку…»

Голос Швинтовского снова задрожал, и ему некоторое время не удавалось закончить начатую фразу. Однако он собрался с силами и все же ее завершил:

«– …которым он облизал мою Ребекку перед тем, как ее изнасиловать».

Швинтовский опять помолчал немного, а потом продолжал:

«– Первым моим импульсом явилось желание подвергнуть Задлера таким жестоким пыткам, чтобы он сдох от них. Меня обуяло также желание приказать своим людям убить судью. Но потом Мартинек разъяснил мне, что в данном случае речь идет не только о нас».

Тут Швинтовский опять замолчал и устало выпрямился на стуле, давая тем самым Херцфельду возможность более детально рассмотреть помещение, в котором он находился. Судя по коричневым деревянным столбам, Швинтовский сидел на пустом чердаке. Сбоку от него, скорее всего, находилось небольшое окошко, пропускавшее немного света, необходимого для осуществления записи.

«– Речь идет обо всей системе, превращающей жертвы в преступников, – немного погодя заявил Швинтовский. – Речь идет о полиции, которая настолько «перегружена», что даже не чешется при заявлениях о пропаже людей. Я говорю о судах, которые наказывают лиц, уклоняющихся от уплаты налогов, суровее, чем педофилов. О психологах, выдающих рекомендации по освобождению насильников, если в детстве те пережили травму. О тех людях, которые с удовольствием закрыли бы меня в одиночной камере за то, что я являюсь владельцем подпольных казино. И конечно, речь идет об аппарате судебной медицины как части так называемого «правового государства», который в конечном счете оказывается полезным только для преступников, способствуя повторному наказанию жертв».