«Ну и ладно, — мстительно подумал Дигаев, — зато я сегодня за час одолел эти тридцать восемь километров от Табаги до Якутска, а тебе, партизан, уже никогда не преодолеть их, так-то!» — Ущемленное было самолюбие и тщеславие удовлетворились этим доводом, и Дигаев, уже не останавливаясь, зашагал к Кружалу — рынку, который примостился между улицей Собранской и Зеленым Лугом. Собранская почти не изменилась. Справа тянулись добротные высокие деревянные дома, притаившиеся за остроконечным тыном. А напротив высились магазин и дом купца Кушнарева, который, не дожидаясь полного разгрома белогвардейцев, прихватил ценности и сбежал в двадцатых годах в Японию.
«Вернусь домой, — подумал Дигаев, — нужно будет с Кушнарева бакшиш выбить за хорошую новость: стоит, мол, твоя собственность, хозяина дожидается. Авось тряхнет мошной, старый скупец».
Кружало было похоже на какую-то старинную крепость времен покорения Ермаком Сибири. Массивные, на века построенные торговые ряды с крохотными оконцами на антресолях у лавок, с подъездными путями из толстенных плах на опорах с четырех сторон опоясывали базарную площадь. Но в то же время, когда Дигаев проходил мимо Кружала, там было тихо и пустынно. В сорок первом и сорок втором годах лето в Якутии было знойным, засушливым, высохло все на корню, поэтому зимой на сорок третий год было очень голодно. В торговых рядах толкались несколько старух, предлагавших кое-какое старье, но спросом оно не пользовалось, и бабки возвращались к голодным внукам, шныряя по соседям в поисках картофелины или пригоршни овса. Снабжение было никудышным, и продовольственные карточки во время закрытия переправы через Лену отоваривались плохо.
Дигаев пробежал через переулок и остановился возле домика, притулившегося у забора церкви Предтечи, огромного каменного здания с замысловатыми карнизами, высоченными колоннами у входа и балкончиками у основания главного купола. Оглядев церковь, с пониманием почесал бороду: за прошедшие двадцать лет ему раз десять пришлось читать в хайларских и харбинских газетенках о том, что храм и взорвали, и сожгли, и перестроили под жилой дом для большевистских лидеров.
Дигаев прошел узенький дворик и, звякнув щеколдой, оказался в темных холодных сенях.
— Галя-я-я! — крикнул для приличия, входя в незапертую комнату.
Хозяйки не было. На деревянной тахте, покрытой домотканым цветастым ковриком, прислонившись к стене, полулежал Владимир Магалиф. Вид его был неопрятным, неухоженным, лицо заросло многодневной рыжеватой щетиной. Уставившись бессмысленными, потухшими глазами в стену напротив, он вяло перебирал четыре оставшиеся струны на гитаре с щеголеватым голубым бантом на грифе и, словно зациклившись на одном аккорде, монотонно пел скабрезные частушки:
— Здравия желаю, Вольдемар! — с деланной бравадой воскликнул Дигаев.
К его удивлению, ответа не последовало. Все так же, не переводя на него взгляда, Магалиф тренькал на гитаре, старательно выговаривая слова очередного куплета: