— Чего ты городишь, подумай! Семеныч мужик битый и то в печнике не сомневается, а ты никому не веришь.

— И Семенычу я не верю… Золото он почему до сих пор не поделил?

— Тише, паскуда, ты куда гнешь?

Голоса стали тише, и до Семена Жарких уже долетали только отдельные слова, короткие обрывки фраз:

— Не верю… лучше зарезать его, а заодно… две доли лучше, чем семь…

— Заткнись, фрайер, Семеныч, не дай бог, услышит, он тебе шары повыкалывает.

Пьяный Виташев еще долго бурчал, ворочаясь на своем месте, но ему уже никто не отвечал — Гошка заснул. Через некоторое время Виташев разбудил второго своего соседа — Афанасия Шишкина.

— Ты чего? Что такое? — испуганно затараторил тот.

— Тихо, Афонька, нишкни, давай выйдем, разговор есть…

Они отбросили одеяло, висевшее на открытой двери, и по очереди большими уродливыми тенями выползли за порог. Подождав несколько минут, следом за ними выбрался Семен Жарких. Выйдя из избушки, он прислушался. От стола, за которым они вечером пьянствовали, слышалось чавканье, легкий перезвон стаканов. Полуночники тихо говорили. Семен согнулся, чтобы его случайно не увидели на фоне темно-синего неба; осторожно ступая, обошел полянку, подкрался к ним с противоположной от избушки стороны.

— Ты меня знаешь, Афонька, — слышался голос Виташева, — я за свою жизнь в колонию уже четыре ходки сделал, видел-перевидел всякого, я сексота нюхом чую, по взгляду, по слову, даже по тому, как он ходит, честно, не вру. Так же и они нашего брата издалека определят; как им это удается, я не знаю. Готов биться об заклад, чтоб я своей матери никогда не видел, этот Семен — мильтон.

Афанасий Шишкин спросонья, видно, не вслушивался в то, что говорил Виташев, и, поймав только одну мысль, тоненько рассмеялся.

— На мать божишься, Иосиф, а сам говорил, что она у тебя уже умерла.

— Пустой ты человек, Афонька, я ведь не о матери, а о Семене. Раз его сюда НКВД прислало, значит, нас скоро брать будут, попомни мое слово. Он сейчас все разведает, пронюхает и доложит им. Ты заметил, как он наше оружие разглядывал? К каждому карабинчику присматривался, о гранатах поинтересовался, думаешь, это к добру? Короче, Афонька, меня они сейчас все равно не послушают, потому что о собственном брюхе думают, а Семен им жратвы пообещал привезти. Он утречком от нас уйдет, провожать его потопает Гошка. Нам с тобой нужно за часок до них с алара выбраться. Если спросят, скажем, что рыбки свежей захотелось, ходили вершу ставить, ты же вчера плел вершу? Бросим ее в воду, а на обратном пути проверим. Дальше калтуса его Гошка не поведет. А на болотце мы с тобой Семочку, нашего фрайерочка, и подстережем.

— Зачем он нам? — не понял Афанасий Шишкин.

— Как зачем? Свяжем его и маленько порасспрашиваем, на кого он работает, где НКВД нас подстерегает. Если признается, мы обо всем Семенычу расскажем.

— Что ж он, дурак — признаваться?

— А мы ему ножичком ваву сделаем, тогда заговорит. Если и вправду из молчунов окажется, тут же и утопим.

— Тебя после этого Семеныч тут же самого утопит. Нет, Еська, плохо ты придумал, из-за тебя разлад пойдет.