– Административный совет не станет менять капитана во время бури. Я остаюсь оптимистом.

– Правда?

– По самой своей природе.

– Что не оправдывает оптимизма.

– Я хочу быть оптимистом.

– Просто упрямство! Ты меня не успокоил. Aut Caesar, aut nihil[16].

Разговор продолжился, свободный, откровенный, без определенной цели. Оба мужчины ценили друг друга еще со времен юности и радовались тому, что бок о бок идут по жизни.

– Куда ты поедешь с дочками этой зимой? – спросил Вильям.

– В Клюзе. Помнишь? У отца было там шале, где мы как-то летом провели целый месяц, перед экзаменами на бакалавра.

Образ вспыхнул в мозгу Вильяма: Мандина! Мандина, его мимолетная возлюбленная. Мандина и ее умоляющие письма. Мандина и его якобы сын… Сын Вильяма?

Папаша Зиан крепко держался на худых ногах, опираясь на палку, которую выставил перед собой, – суровый, недружелюбный, перекрывающий вход кому бы то ни было. Темно-красная куртка, делавшая его торс куда объемней, чем на самом деле, придавала ему угрожающий вид – страж с прокаленной солнцем кожей, белыми волосами и обкромсанными ножницами усами непоколебимо стоял у врат Савойи.

Зал ожидания был пуст. Приезжих с каждым годом становилось все меньше, и на станции больше не было ни кассирши, ни начальника вокзала. Автомат по продаже билетов позволял желающим сесть в поезд, а мусорный бак был единственной предоставляемой услугой.

Выйдя из вагона в своих кашемировых пальто поверх бархатистых костюмов, Гольден, Мюллер и Джонсон, единственные пассажиры, двинулись к папаше Зиану.

Тот пролаял:

– Вы не увидите ни мою дочь, ни внука.

– Здравствуйте, дорогой господин Тьевеназ! – воскликнул первый адвокат.

– Мы счастливы наконец-то с вами познакомиться, – подхватил второй.

Старик окинул их обжигающим взглядом, потом перевел глаза на Вильяма Гольдена. Кого он увидел? Незнакомца, чье лицо впервые мог разглядеть? Мерзавца, который обманул его дочь? Сбежавшего бабника? Миллионера, который решил искупить свою вину? Или же он подметил в Вильяме черты, которые роднили его с внуком? Его лицо оставалось непроницаемым.

– Идите за мной.

Он молча повернулся, вышел из вокзала и двинулся по единственной улице деревни, теснившейся между горами. Серая раздолбанная дорога с трудом пережила зиму; гравий, которым был посыпан снег, хрустел под подошвами. Старик прихрамывал – исполненный достоинства, неторопливый, даже медлительный, как будто ему нравилось, что парижане подстраиваются под его шаг.

Он зашел в кафе, чье название – «Дружеская встреча» – привело Вильяма в замешательство своей иронией.

Они устроились на табуретах вокруг грубого стола. В зале, аляповатом и тусклом, с серыми известковыми стенами и плиткой на полу, витал запах сыра, к которому примешивались винные испарения и едкая вонь чистящего средства с хлоркой. Парижане едва осмелились прикоснуться к липкой клеенке. Вокруг них не было ничего примечательного, кроме узкого окна, заставленного покрытыми сальным налетом растениями и вязанными крючком куклами, а еще, у входной двери, монументальных башенных часов орехового дерева, чей маятник дремал в изгибах корпуса, имевшего форму мандолины.