A вот Анни, другая моя сестра, всем была хороша. Я мог часами неотрывно смотреть на нее, когда она сидела у ог­ня, и в эти минуты я вспоминал своего дорогого отца. Она любила собирать волосы на затылке, и ей это было очень к лицу, но мне больше нравилось, когда они свободно па­дали на ее белоснежные плечи, и малиновые зайчики от затопленного очага весело плясали по всей этой красоте. Радости и печали мгновенно отражались на лице Анни, и я мог долго беседовать с ней, не произнося ни слова.

А что же Дуны? А Дуны по-прежнему благоденствовали потому что никто и пальцем не смел пошевелить против них, а на бесчисленные проклятия они попросту не обращали внимания. Время от времени местные жители отваживались подавать наверх слезные жалобы, и один-два раза их прошения попадались па глаза самому королю, но король отпустил по этому поводу какую-то остроумную шутку, которая так понравилась и ему, и его придвор­ным, что на радостях он простил высокородных разбойни­ков.

Повстречай я того из Дунов, что убил моего отца, я избил бы его до полусмерти, но, честное слово, я никогда не выпалил бы в него из ружья, если бы он сам не напал на меня или кого-нибудь из моих близких с огнестрельным оружием.

Зимой, когда мне был уже двадцать один год, в наших местах случилось нечто странное, нечто такое, от чего у всех жителей Орского прихода мурашки забегали по телу. Никто не мог объяснить, что это такое, и оттого станови­лось еще страшнее, и все сошлись на том, что все это (а что именно, я расскажу через несколько строк) — продел­ки дьявола.

Зима в тот год была мягкая, и снега выпало очень мало. По ночам — хоть глаз выколи, на небе — ни звездочки, и все дни напролет густой туман окутывал окрестные холмы. На вересковой пустоши водилось множество всякой дичи, но мужчины, боясь заблудиться в сизоватой мгле, не ре­шались выходить на охоту.

Я же, по великой молодости и по великой глупости, а также потому, что больше всего на свете боялся уличить себя в трусости, решил, наперекор всему, сходить на пус­тошь с ружьем, подаренным Томом Фаггусом. Одному Богу известно, чем могло закончиться это предприятие, но неоп­ределенность только подогрела мой азарт. Матушка, не в силах отговорить меня от задуманного, велела одному из работников непрерывно звонить в большой колокол, в ко­торый мы били, созывая овец. Я бродил по пустоши, а спа­сительный колокол звенел сквозь густой туман, не вызывая у меня, неблагодарного дуралея, ничего, кроме раздраже­ния, потому что живо напоминал мне о школьном колоко­ле в Бланделл-Скул.

Впоследствии я не однажды слышал, что никогда еще на нашем побережье не было выпито столько заморского вина, как в ту туманную зиму. Кому-кому, а уж нашим контрабандистам было в мутной мгле сплошное раздолье, и они своей выгоды не упустили.

Но ни контрабанда, ни, тем более, чужая выгода, меня не волновали. Что меня волновало и даже страшило — при­чем не меня одного,— заставляя поближе садиться к огню, а ночью накрываться одеялом с головой, так это странный, таинственный звук, какой-то нечеловеческий стон, напол­нявший окрестности после захода солнца. Непонятно было, откуда он исходил: то, казалось, из самого чрева земли, то — прямо с поднебесья. Трижды услышал я его в вечер­ней туманной мгле, и с той поры уже никакими силами не смог заставить себя прогуляться ночью по двору хотя бы до конюшни, но лишь сильнее полюбил тесный людской круг да разговоры при свечах под милым родительским кровом.